Колин Маккалоу - По воле судьбы

— Очень хорошо. Я отвечу! Если с вербовкой что-то не получается, спрашивать надо с вербовщика, а не с кого-то еще. Марк Цицерон, вероятно, сейчас расшифровывает какую-нибудь заумную рукопись, вместо того чтобы заниматься порученным делом. Но теперь эта работа поручена мне! Риму нужны солдаты, и я получу их, если под моими ногами не будут путаться крысы, шмыгающие вдоль сточных канав!

— Это я, по-твоему, крыса? — пронзительно взвизгнул Фавоний.

— Сядь, тупица! Я назвал тебя крысой давным-давно! Займись делом, Марк Фавоний, и постарайся использовать то, что у тебя вместо мозгов!

— Тихо, тихо! — пробормотал Марцелл-младший.

— Отсюда, собственно, все наши беды, — гневно продолжил Помпей. — Каждый из вас горазд молоть языком! Всем вам кажется, что таким образом можно влиять на события — краснобайствуя, ни за что лично не отвечая, зато в подлинно демократическом стиле. Так вот что я вам скажу! Армиями нельзя управлять по принципу демократии, или они неминуемо потерпят крах. Есть главнокомандующий, и его слово — закон! Закон! Я теперь главнокомандующий, и я не позволю, чтобы мне докучали некомпетентные идиоты!

Он поднялся и вышел в центр площадки.

— Я объявляю tumultus! Чрезвычайное положение ввиду начавшейся гражданской войны! Я объявляю, а не вы! Вы исчерпали свои возможности, предоставив мне пост верховного полководца! И теперь будете делать, что я говорю!

— Смотря что, — растягивая слова, произнес Филипп и усмехнулся.

Помпей предпочел проигнорировать это высказывание.

— Я приказываю всем сенаторам немедленно покинуть Рим! Сенатор, к послезавтрашнему утру оставшийся в Риме, будет считаться сторонником Цезаря! Последствия не заставят себя ждать!

— О боги! — шумно вздохнув, сказал Филипп. — Зимой в Кампании весьма неуютно! Мой римский дом в эту пору мне намного милей.

— Пожалуйста, оставайся! — взорвался Помпей. — С тобой и так все ясно. Ведь ты женат на племяннице Цезаря!

— Не забывай, что я также тесть Катона, — промурлыкал Филипп.

Приказ Помпея только усугубил общий переполох, вызванный вестью, что Цезарь движется к Риму. Люди имущие, особенно всадники, на все лады повторяли ужасное слово, знакомое им еще со времен Суллы. Проскрипции! Списки врагов Рима, прикрепленные к ростре. Любого, кто в них занесен, разрешалось при встрече убить. Имущество и деньги убитых конфисковались. Умертвив две тысячи всадников и сенаторов, Сулла изрядно пополнил пустую казну.

Считалось само собой разумеющимся, что Цезарь последует примеру Суллы. Ведь все повторялось. Сулла высадился в Брундизии, и марш его также был триумфальным! Простые люди рукоплескали ему, бросали цветы. Он тоже, кстати, платил за еду для солдат. В конце концов, в чем разница между Корнелиями и Юлиями? И те и другие по знатности и положению вознесены так высоко, что какие-то коммерсанты для них не более чем пыль под ногами.

Только Бальб, Оппий, Рабирий Постум и Аттик пытались погасить панику, объясняя перепуганным римлянам, что Цезарь совсем не Сулла, что он лишь хочет защитить свое достоинство, свою честь, что ему равно претят как диктаторство, так и бессмысленные убийства. Цезарь просто намеревается урезонить маленькую клику сенаторов, тупо, жестоко и совершенно безосновательно пытавшихся его уничтожить, после чего все вновь пойдет своим чередом.

Но это не помогло. Никто не слушал увещеваний, здравый смысл покинул людей. Надвигается катастрофа. С обязательными расправами, с безудержным грабежом. С проскрипциями? Помпей, кстати, тоже говорил о проскрипциях, о тысячах римлян, которых следует сбросить с Тарпейской скалы! Как теперь выжить, находясь между гарпией и сиреной? Кто бы ни выиграл, всадники обязательно пострадают!

Сенаторы же, лихорадочно пакующие сундуки, составлявшие новые завещания и пытавшиеся объяснить что-то женам, не имели ни малейшего представления, почему их гонят из Рима. Им приказали, и все! Оставшихся будут считать пособниками врага, равно как и их сыновей старше шестнадцати лет. Хорошо хоть, что дочерей это никак не касалось. Но дочери все равно дрожали от страха, а те, у кого был назначен день свадьбы, рыдали. Банкиры с клерками бегали от одного клиента к другому, судорожно извиняясь за временную нехватку наличных. И не пытайтесь продавать землю: она сейчас мало что стоит.

Неудивительно, что во всей этой суматохе самое важное от всех ускользнуло. Ни Помпей, ни Катон, ни трое Марцеллов, ни Лентул Крус, ни кто-либо еще даже и не подумали о римской казне.

Восемнадцатого января сотни нагруженных под завязку телег выкатывались из Капенских ворот, чтобы направиться к Неаполю, Формиям, Помпеям, Геркулануму, Капуе. Оба консула и почти все сенаторы уехали из Рима. Они оставили там государственную казну, доверху набитую золотом и деньгами, не говоря уже о неприкосновенных запасах золота, хранящихся в храмах Опы, Юноны Монеты, Геркулеса Оливкового и Меркурия, а также о тысячах других сундуков, заполнявших подвалы храмов Юноны Люцины, Ювента, Венеры Либитины и Венеры Эруцины. Единственным человеком, который стребовал с казны какие-то деньги, был Агенобарб. Он запросил и получил шесть миллионов сестерциев, чтобы заплатить рекрутам, которых намеревался набрать среди пелигнов и марсов. Для государственных капиталов — мизерный, неощутимый урон.

Правда, не все сенаторы подчинились приказу. В числе тех, кто не покинул Рим, были Луций Аврелий Котта, Луций Пизон Цензор и Луций Марций Филипп. Девятнадцатого января, видимо чтобы поддержать друг друга, они собрались в доме Филиппа.

— Я недавно женился, жена моя только что разродилась, — сказал Пизон, демонстрируя скверные зубы. — Не могу же я вдруг помчаться куда-то, словно сардинский бандит за овцой!

— Ну а я, — сказал Котта, чуть улыбаясь, — остался потому, что не верю, что моему племяннику надерут зад. Я не знаю случая, когда он поступил бы необдуманно, несмотря на всю свою репутацию записного авантюриста.

— А я никуда не двинулся, потому что слишком ленив. Хм! — фыркнул Филипп. — Подумать только, тащиться в Кампанию, когда на носу холода! Виллы пусты, слуг не дозваться, а из еды — одна лишь капуста!

Это всем показалось смешным, и пиршество пошло веселее. Пизон, правда, не рискнул привести свою новую женушку, Котта был вдовец, но Атия, племянница Цезаря и супруга Филиппа, сочла возможным украсить собой мужскую компанию. С ней был и ее тринадцатилетний сын Гай Октавий.

— А что ты обо всем этом думаешь, молодой человек? — спросил Котта, его двоюродный прадед.

Мальчишка, которого он знал хорошо, ибо Атия регулярно его навещала, весьма ему нравился. Не так, конечно, как Цезарь в стародавние дни. Тот был безупречен, а у Гая Октавия несколько оттопырены уши. И — при всей родовой белокурости — у него слишком большие глаза. Ясные, серые, они не таили угрозы, но и не давали возможности в них что-то прочесть. Хмурясь, Котта искал точное слово и наконец нашел его. Защищенность. Да, верно. Взгляд мальчика, внешне такой открытый и искренний, что-то очень надежно в нем защищал.