Мэри Рено - Последние капли вина

Мы спешились в молчании и сели поесть - каждый со своей пищей, среди своих собак, все так же молча. Вскоре он поднял глаза и произнес:

– Раз уж мы взялись за мужское дело, то, может, будем делать его как мужи, а не как дети?

Он сказал мне, что нужно сделать, коротко и ясно, как отдавал приказы в поле. Потом взял на поводок суку, которую использовал для поиска следов, и, оставив остальных собак и лошадей с рабом, направился к зарослям. Я двинулся следом.

После яркого солнца лес казался темным и густым. Лучи проникали между ветвей и ложились на землю золотыми монетами; влажная черная земля пахла прелым дубовым листом. Скоро нам стал попадаться кабаний помет и следы. На вид они были очень крупные. Я украдкой глянул на Лисия, но его лицо мне ничего не сказало, вид у него сейчас был точно такой, как на войне.

Вскоре мы вышли к дубу, кора на котором была изборождена и сорвана кабаньими клыками. Собака натягивала поводок и ворчала, шерсть у нее на загривке встала дыбом. Впереди темнела густая чащоба, из которой выходили следы.

– Это его тропа, - сказал Лисий. - Обложим ее сетями.

Мы отвели ищейку и привязали вместе с остальными собаками, а потом перегородили тропу перед кабаньей лежкой сетями, привязав их к прочным кольям и деревьям. Чуть дальше за чащобой была крутая скала, и на ней, в безопасном месте, мы поставили раба с запасом камней, чтобы помешал вепрю вырваться на ту сторону. Потом приготовили копья.

– Стой в готовности, - сказал Лисий, - и ни на миг не своди глаз с чащи. Кабаны быстры.

Теперь мы привели собак, которые уже заходились лаем, учуяв ненавистный дух, и спустили их в чащу. Лисий встал справа от сетей, я слева. На правильно организованной охоте вы увидите на этих местах по четыре-пять человек с копьями, а позади них - еще по нескольку с дротиками для метания; чтобы возместить недостаток в числе, мы подошли ближе. По нашему сигналу раб начал кричать и швырять камни. И тогда между двумя черными кустами я увидел вепря.

"Не так уж он велик, оказывается", - подумал я.

Он стоял в окружении надрывающихся собак, опустив голову, клыки выделялись желтым на черной щетинистой морде. Маленькие глазки казались круглыми, и я сразу понял, что он вовсе не собирается вслепую кидаться в сеть. Это был старый хитрый зверь. Мы с Лисием стояли на местах, выставив копья вперед и вниз, твердо держа их правой рукой и направляя левой. И вот Флегон, самый крупный из псов Лисия, кинулся вперед. Голова вепря взметнулась один раз, Флегон, дрыгая лапами, взлетел в воздух, упал - и застыл неподвижно. Только теперь, когда видел на земле дохлого пса, а на другой стороне сети - замершего с копьем Лисия, я наконец пришел в себя и опомнился. Его собаки лучше моих; они будут сражаться со зверем, как он их обучил, и он это знал. И тогда я крикнул вепрю, чтобы заставить его взглянуть на меня, и шагнул к нему. Лисий сразу закричал тоже, громче меня. Но вепрь увидел меня первого. И прежде чем я успел подумать: "Идет!", он уже напоролся на мое копье.

Никогда раньше я не знал, что означает сила. Полыхая красными глазами, он напирал на меня, визжа и упираясь копытами в попытках насадить себя дальше на копье и добраться до меня. Весу в нем, кажется, было больше, чем во мне. Я сцепил зубы и налег на древко; несколько мгновений, которые показались мне часами, смотрел я вдоль копья на его клыки и сморщенную морду. И вдруг он с быстротой молнии отпрянул назад и крутнулся вбок. Копье, как живое, вырвалось у меня из рук и повернулось.

Я был изумлен и захвачен врасплох, вдруг стало тихо, все застыло, казалось, я без труда могу снова схватиться за копье. Но тут, очень вовремя, до меня донесся крик Лисия:

– Ложись! Падай!

Привыкнув повиноваться ему в бою, я бросился наземь вслепую; потом вспомнил, зачем это нужно, и вцепился в корни и какие-то кустики под собой, чтобы закрепиться намертво. Клыки вепря загнуты кверху; ему обязательно надо поддеть противника снизу, чтобы рвануть ими.

Пальцы мои врылись в землю, зубы сомкнулись на горьких травинках и листьях. Я чувствовал, как кабанье рыло с силой тычется мне в бок, чуял его жаркую вонь. Где-то рядом закричал Лисий; рыло исчезло. Я все еще лежал в растерянности, наконец огляделся. Лисий с наколотым на рогатину вепрем сражался за жизнь. Зверь метался, как демон, таская человека из стороны в сторону по изодранной земле; на каждом шагу Лисий мог поскользнуться и потерять опору под ногами. Мозг мой работал как-то лениво и очень ясно. Я думал: "Если он упадет, значит, это я убил его. И как я тогда буду жить с таким грузом на сердце?"

Мое копье все еще торчало из кабаньего плеча. Я вскочил на ноги, выдернул его и, когда зверь обернулся ко мне, воткнул наконечник ниже, в основание шеи. Мне страшно рвануло руки; я слышал надрывное дыхание Лисия, когда мы вместе напирали на копья. И наконец вепрь застыл, как камень, уже скатившийся с горы. Пасть раскрылась; он низко захрипел и испустил дух.

Лисий, поставив на него ногу, выдернул копье и воткнул вертикально в землю. Я сделал то же самое. Мы стояли по обе стороны от кабана и смотрели друг на друга. Он обошел зверя вокруг и взял меня руками за плечи. Не стоит писать здесь, что мы говорили друг другу. Потом пошли осмотреть убитого пса; он и лежал отважно, зубы все еще были оскалены для боя, а на сломанной шее - рваная рана от клыка.

– Бедняга Флегон, - сказал Лисий, - он пал жертвой нашей гордыни. Пусть боги примут его и умиротворятся.

Потом он позвал раба, до сих пор отсиживавшегося на безопасной верхушке скалы. Тот был в страшном волнении - думал, полагаю, что вепрь, когда прикончит нас обоих, примется осаждать его. Мы, настроившись уже довольно легкомысленно, посмеялись над его страхами, затем освежевали кабана, разделали и, отделив долю богов, принесли жертвы Артемиде и Аполлону. А после этого погрузили свою добычу на мула и отправили домой с рабом.

Всю вторую половину дня мы просидели на горном склоне рядом с источником. Далеко под нами голубая Марафонская бухта омывала покрытые выброшенными водорослями берега, а дальше за ней, винно-темные и ясные, виднелись горы Эвбеи. Когда мы обменялись словами примирения, сами не понимая недавнего разлада и словно даже не веря в него, я частично объяснил, отчего тогда убежал в горы - сказал, мол, отец обвинил меня в неблагочестии, таком позорном, что даже невозможно назвать его.

Он пристально смотрел на меня какой-то миг, потом быстро восстановил дыхание, сжал мою руку и больше не произнес ни слова. И после этого стал так добр ко мне, что можно было подумать, будто я сделал что-то замечательное, а не подверг риску его жизнь.

Голубизна моря перешла в темную синеву, свет стал глубоким и золотым; тени вытянулись, прильнув к восточному склону.