Мэри Рено - Последние капли вина

Агий, по-видимому, сказал ему, что нам можно доверять, ибо он заговорил с нами очень откровенно; он сообщил, что наш триерарх глубоко увяз в заговоре и, если разразится драка, Лисий должен быть готов взять командование на себя. Теперь было совершенно ясно, что самосское дело лишь наконечник стрелы дела куда более крупного. Афинские олигархи хотят воспользоваться им, чтобы захватить власть над военным флотом, а впоследствии, овладев такой силой, - и над самими Афинами. А потом начнут торговаться со Спартой об условиях мира, и им наплевать, сколь ни окажутся эти условия позорны, если сами они смогут разжиреть на гниющем трупе нашего Города. И тогда Афины превратятся в еще одного спартанского вассала, раздавленного под таким правлением, какого ни один спартанец не потерпел бы у себя дома: вожди Города будут услужливыми, а народ - слабым. Нас продадут спартанцам, как давным-давно тиран Гиппий собирался продать нас мидянам.

Но именно сейчас, продолжал Фрасибул, предатели получили такой удар, от которого их до сих пор шатает: Алкивиад сорвался у них с крючка.

То ли (как объявил сам Алкивиад) он никогда и не собирался поддерживать их и всего лишь прощупывал заговор, то ли переменил мнение по причинам, известным ему одному. В конце концов, он всегда был демократом. Так или иначе, сейчас он работал на нас и уже успел это доказать; он схватился за возможность получить прощение, когда спасет свободы Города. В Афинах он был самой крупной наживкой, на которую собирались удить олигархи; только после изгнания полностью раскрылся и прославился его военный гений.

– Итак, - заключил Фрасибул, - не покидайте теперь Самоса даже на час. Если я не совсем дурак, они намерены нанести удар до того, как эти известия распространятся.

Ушли мы оба оттуда в молчаливом настроении. Я тревожно думал, что если мой отец ввязался в это дело с открытыми глазами, то мне никогда больше не ходить с поднятой головой. Даже Лисия, думал я, заденет позор. Я покосился на него - он шагал рядом со мной, погруженный в собственные заботы; не таким он был воином, который может легко отречься от веры в своего командира. Он думал о своей чести, а я - о его.

С тех пор, как мне исполнилось девятнадцать лет, я словно впервые начал слышать обычную болтовню в лавке благовоний или на пиру: "Как поживаешь, друг, после столь долгого времени? И как поживает прекрасный Тот-то, восхвалениями которого ты нам уши прожужжал?" - "Ну, время на месте не стоит, сам знаешь. Ему теперь, должно быть, уже к двадцати, а где он не знаю". Именно это подстегивало меня, когда я смеялся слишком громко, или засиживался за чашей слишком поздно, или по-дурацки рисковал в битве. И вот теперь, на пороге мужеского возраста, когда стремления и надежды должны были увлекать меня в будущее, я думал только о том, как отдал себя в руки времени, и подсчитывал лишь свои потери.

Но время в Самосе было занято более важными заботами, чем мои.

На следующий день мы с Лисием вышли прогуляться за стены, чтобы осмотреть разрушенный дворец Поликрата, самосского тирана, того самого, который так долго был удачлив, что сам выбросил в море свой огромный изумруд - дабы разорвать цепь везения, пока этого не сделали боги. Но они вернули ему камень в рыбьем брюхе, желая напомнить, что от судьбы не уйдешь; и теперь стены его дворца лежат в руинах, как оставили их мидяне. Внутри находился загон для овец да росли кое-где мелкие цветы. Здесь уже наступила весна; на террасах внизу молодая ячменная поросль окрасила землю зеленым, на лозах черных сортов винограда набухли бутоны. Мы позагорали вместе с ящерками на больших теплых камнях, и вдруг Лисий спросил:

– Сколько это уже мы здесь времени? Пора уходить.

– Почему? - удивился я. - Все спокойно. Не часто нам теперь удается уйти куда-нибудь вдвоем.

– Я чувствую какое-то предостережение. Может, мне было знамение, а я его не заметил.

– Предостережение, что ты слишком долго оставался в моем обществе? Тогда это знамение меня не устраивает.

– Будь серьезным, - оборвал он. - Что-то происходит, я чувствую. Надо идти.

Агора была полна народа, но не более беспокойна, чем обычно. Я собрался было упрекнуть Лисия, но вдруг и сам начал ощущать неясную тревогу. Чтобы занять себя чем-то, мы наблюдали за работой среброкузнеца, который выбивал на блюде для рыбы кайму в виде раковин; и тут Лисий, выглянув за дверь, воскликнул:

– О великий Геракл, могу поклясться, это Гипербол [94]!

Я вытянул шею, чтобы поглядеть, наполовину ожидая увидеть змея, покрытого чешуей. Его изгнали, когда я был еще совсем мальчишкой, и я никогда не слышал, чтобы мой отец говорил о нем иначе, чем как о чудовище. Я и забыл, что он нашел себе дом на Самосе. Теперь, когда я увидел его, он выглядел как любой другой потерявший репутацию старый демагог, который жил обвинениями и разоблачениями, пока пользовался доверием, а когда его потерял - сикофантством, доносами да мелкими лжесвидетельствами. У него было бледное лицо с большим ртом и редкой блеклой бороденкой, говорил он быстро, захлебываясь и брызгая слюной, причем, как заведено у таких людей, хлопал свитком, который держал в руке. С ним рядом стоял какой-то друг, слушавший его вполуха. Даже издали видно было, что старый мошенник отмечен печатью невыносимого занудства. И потому вдвойне удивило меня, что сейчас на Самосе нашлись люди, готовые его слушать.

За спиной у него собрались человек пять-шесть. Некоторые походили на неуклюжих учеников из той породы, которые, когда мастер начинает ругать их за медлительность, скорее разобьют свою работу, чем сделают ее лучше. Были там еще два старика - по виду из той же компании, но они молчали.

Я видел, как некоторые граждане, мельком взглянув на Гипербола и его сопровождение, торопятся пройти мимо. Рядом с ним находилась статуя какого-то атлета с двумя-тремя ступенями у основания. На одну из этих ступеней, словно по привычке, он поставил ногу - и принялся ораторствовать, не знаю уж о чем. А потом повернулся и увидел людей у себя за спиной. Он был бледный человек, но еще бледнее не стал - наоборот, покраснел, я своими глазами видел. Покраснел, поднялся на самую верхнюю ступеньку и обратился к народу.

Мы с Лисием переглянулись. Он обнял меня рукой, похлопал по плечу и сказал:

– Давай послушаем.

Мы вышли из мастерской и направились туда. С тех пор каждый раз, когда мне приходится оценить человека, я напоминаю себе о Гиперболе. Полагаю, он решил в этот день устроить главное представление свой жизни. Он был самым мерзким оратором, какого мне приходилось слышать, - вульгарным и невежественным; он стремился не научить чему-то, а скорее пробудить в людях, таких же вульгарных, как он сам, безрассудные крайности, к каким подобные люди склонны; короче говоря, просто шлюха среди ораторов. И все же, когда он изобличал негодяев, которые повергли Город в страх, в нем вроде даже появилось какое-то пламя. Это был до такой степени низкий человек, что если он и помнил что-нибудь о природе совершенства, то, думаю, только лишь, что кого-то можно высмеять за недостаток такового. Он жил в злобе и ненависти. И теперь он взывал к добру лишь во имя ненависти; но все же на миг благородство оглянулось на него и придало ему храбрости. Это выглядело, как если бы паршивая дворняжка, годами жившая на отбросах и грязи у рынка, вдруг ощетинилась на стаю волков.