Урсула Ле Гуин - Лавиния

Было так приятно снова оказаться в своей регии, заботиться об очаге Весты, готовить жертвенную пищу для богов Латина и богов Энея, присматривать за кладовой, вести большое хозяйство, постоянно натыкаясь на детей, которых бегали и ползали по всему дому. Хорошо было всласть поболтать с женщинами, слушая звучные мужские голоса, доносящиеся со двора и от конюшен.

Вновь вернулась та моя жизнь, какой я жила, пока мы с Сильвием не ушли в лес. Быстро летели годы. Сильвий часто ездил в Альбу, дружески общаясь со старшим братом и разделяя с ним государственные заботы; Асканий добровольно отошел на второй план, подчинившись молодому царю. Он несколько раз приезжал к нам, в Лавиниум, для участия в празднествах или советах; теперь это был печальный, несколько тяжеловесный и какой-то понурый человек, но по-прежнему суетился по пустякам. Его жена так и осталась жить в Ардее у своего брата Камерса. Сильвий часто ездил на тот берег Тибра, постоянно укрепляя дружбу с Этрурией, и в итоге женился на этруске, дочери одного знатного семейства из Цере. Девушку звали Рамта Матуна; она была благородна и хороша собой. Мы устроили в Лавиниуме великолепную свадьбу.

Пошли дети: девочка, мальчик, мальчик, девочка. Я теперь была не только матерью царя, а «бабушкой-царицей» и «правила» в шумном дворе нашей регии, где лавровое дерево, которое я посадила сразу после нашей свадьбы с Энеем, стало уже значительно выше городских стен.

Потом Асканий, тридцать лет правивший в Альба Лонге, сложил с себя корону, и Сильвий, которого в народе называли не иначе как Эней Сильвий, стал один править всем Лацием.

Вот тогда-то он и перебрался в Альбу, ибо этот город действительно больше подходил для управления целой страной, чем наш маленький Лавиниум. Сильвий долго упрашивал меня переехать туда вместе с ним, Рамтой и детьми, но мне совсем не хотелось покидать родные стены и уж тем более переезжать в Альбу. Брать с собой отцовских ларов и пенатов Сильвий даже и не пытался, прекрасно понимая, что они, как и я, желают оставаться там, куда привез их Эней.

Итак, я, старая царица, продолжала жить в старой регии за тем самым порогом, через который некогда, в день моей свадьбы, меня на руках перенес мой муж Эней. Первой из моих верных служанок и подруг умерла Сикана, потом Тита, но милая моя Маруна по-прежнему оставалась со мной. Мы с ней довольно часто ходили пешком или ездили на запряженной осликом тележке в сонный Лаврент, город нашего детства, и проводили там денек-другой под старым лавром у фонтана. А однажды мы поехали в устье Тибра и наполнили нашу тележку серой, грязной, священной солью. Часто мы ходили также на берег Нумикуса, гуляли там, смотрели, как бежит вода, и, возвращаясь домой, ненадолго задерживались у высокой насыпи из серых речных камней, под которой покоился Эней рядом со своей дочерью, которая, наверное, была самой неприметной из тех теней, что обитают в подземном мире. Ходили мы также и в Альбунею; Маруна, как всегда, оставалась в хижине дровосека, а я шла дальше, в святилище. Я приносила с собой огонь для алтаря, а также фрукты, зерно и вино, чтобы умилостивить богов и духов. Захватывала я с собой и шкурку темной овечки, на которой и спала. Но из густой листвы до меня больше не доносились голоса оракулов. И вещих снов я больше не видела. Просто спала.

Потом Маруна заболела – сердце стало сдавать. Она все больше слабела и вскоре уже не могла подняться даже для того, чтобы привести в порядок священный очаг. А однажды утром я услышала плач женщин…

Даже Сильвий приехал на девятидневные поминки в честь Маруны. И никто этому не удивился, хотя нечасто царь оказывает рабыне такие почести. После ее похорон Сильвий снова стал просить меня переехать в Альбу, жить с ним, но я только головой качала и твердила: «Нет, я лучше останусь тут, с Энеем». Он смотрел на меня со слезами на глазах, но ни на чем не настаивал. Он никогда на меня не давил. Теперь он стал в точности таким, каким я его себе когда-то и представляла: красивым пятидесятилетним мужчиной, сильным, с прямой спиной, с темными глазами и темными волосами, чуть тронутыми сединой.

«Ты старше, чем был он», – часто думала я, но вслух никогда этого при сыне не произносила.

Сильвий вскоре вынужден был уехать: Лацию снова стали грозить то ли вольски, то ли сабиняне. Было похоже, что этим стычкам на границах никогда не будет конца; впрочем, частенько случались беспорядки и в центре страны. Ведь пока существует такое большое царство, где в каждом городе свой правитель, всегда найдется какой-нибудь Турн, который словно сам напрашивается на то, чтобы его убили.

Какое-то время после смерти Маруны я в Альбунею совсем не ходила. Я даже думать не могла о том, чтобы отправиться туда не с ней, а с кем-то еще. И потом, я стала прихрамывать и немного стыдилась своей немощи. А в одиночку отправляться в столь дальний путь через поля я уже не решалась. Наконец, устав от собственной трусости, я послала за племянницей Маруны Урсиной, которой подарила целое хозяйство на берегу Прати. Урсина с легкостью прогулялась со мной до хижины лесоруба, а потом вернулась к себе домой – ей нужно было позаботиться о животных. Переделав домашние дела, она пришла за мной; казалось, ей по-прежнему ничего не стоит пройти пешком лишние четыре-пять миль. Она все еще была очень похожа на львицу, такая же рыжая, сильная и ловкая. Теперь я могла посещать свое любимое святилище в любой день, когда мне этого захочется.

Однажды я отправилась туда зимой и, как всегда, улеглась спать возле алтаря, подстелив лишь овечьи шкуры. Ночь была тихая, и дождь почти не шел, но на рассвете я проснулась, чувствуя, что вся застыла, и вскоре у меня начался сильный жар. Я решила отлежаться немного в хижине дровосека, но лекари из Лавиниума настояли, чтобы меня непременно перенесли в регию, надеясь, видимо, что там им будет проще меня мучить. Возможно, я так сильно простужалась даже не один раз. Уже не помню. Память моя стала слабеть, а теперь слабеет и мой голос. Так под конец ослабело и сердце моей любимой Маруны, оно у нее едва билось, так что даже на шее пульс можно было с трудом прощупать. Я сейчас говорю так тихо, что даже сама почти не ощущаю слабую вибрацию собственных голосовых связок.

Но я не умру. Я не могу умереть. И никогда не смогу спуститься в страну теней, ту страну, что раскинулась под моей Альбунеей. И не смогу увидеть там высокую фигуру Энея, окруженного верными соратниками, облаченными в сверкающие бронзовые доспехи. И никогда не смогу поговорить с Креусой, его троянской женой, хотя когда-то очень на это надеялась, или с Дидоной, гордой и молчаливой царицей Карфагена, у которой в груди так и не затянулась та глубокая рана, которую она сама себе нанесла мечом. Креуса и Дидона жили и умерли достойно, оставшись именно такими, какими их и воспел мой поэт. А вот о моей жизни он сказал так мало, да и самой жизни вдохнул в меня так мало, что я даже умереть теперь не могу. Зато он дал мне бессмертие.