Полина Москвитина - Конь Рыжий

– Но ведь ты двоеженец теперь?

– Как так?

– А Харитинья кто тебе? Жена! Как она бежала за кошевой-то! «Воссиянный, воссиянный!..» Хоть бы оглянулся на нее.

– Чаво оглядываться? Погрелись и ладно.

– Ох и жук! – сказала Дуня с веселинкой и завистью. – Изображаешь из себя ущербного, а хватило ума жить при собственном интересе. И коней вон каких имеешь!

Филя не любил, когда его выворачивали наизнанку – недовольно покряхтывал, пошевеливая вожжами.

– А Тимофея Прокопьевича в куски порубили!

Филя не охнул – порубили, ну и пусть. Он жив-здоров, слава Христе.

– Какой это был красивый человек! – подковыривала Дуня. – Такого и взаправду полюбить не грех.

– Ишь ты! Дык и сестра ваша, утопшая Дарья Елизаровна, такоже заглядывалась на Тимоху.

– Ой, как же меня исказнил есаул Потылицын в вашей молельной! – с маху перескочила Дуня. – Иконы, кругом иконы, свечи горят, ладаном пахнет, а меня бьют, бьют, выворачивают руки, таскают за волосы!.. Как я только в живых осталась, сама не знаю. «Святой Ананий»!.. Чтоб ему на том свете черти смолой пасть залили.

На этот раз Филя заинтересовался: в моленной горнице? «Святой Ананий»? Тот самый, которого в марте прошлого года вез Филя, и они нарвались на волков?

– Он и Меланью твою с ребятишками сжег бы с домом, – продолжала Дуня, – если бы его вместе с казаками не прикончили в ту ночь партизаны Мамонта Петровича.

– Ни сном-духом не ведал того.

– Где уж тебе, «воссиянный»! У тебя была Харитиньюшка.

Филя ничуть не устыдился – вздохнул только. Не от огорчения или натуги, а просто так вздохнулось.

Руки Дуни отогрелись за пазухой Филимона, щекочут, окаянные.

– Ой, не щекочи! Не щекочи! Из кошевы выпрыгну, ей-бо!

Дуня потешается:

– Душу хотела прощупать у тебя, да ты такой сытый боров! Сала-то, сала-то сколь накопил! Да вот что – фамилию свою нигде не называй и что мы едем в Белую Елань. Я буду за тебя говорить. Хоть с красными, хоть с белыми.

Филимон согласен: меньше хлопот.

Поздним вечером приехали в Даурск. Дуня спросила прохожую бабу: нет ли в селе белых или красных. Ни тех, ни других. Тихо.

На ночлег остановились в зажиточном доме – у Дуни водилось золотишко, и она не поскупилась – пятнадцатирублевый империал положила на ладонь хозяина за ночлег, угощенье и мешок овса для коней. У Филимона даже в ноздрях завертело от такой щедрости! Мыслимое дело – империал! Он за полтора года скопил трудом праведным и хитрым всего-навсего десяток империалов и пачку николаевок, столь же ненадежных и неустойчивых, как беспрестанно меняющиеся власти. А золото, оно завсегда останется золотом, Подумал – сколько же заплатит Евдокия Елизаровна самому Филимону? Или сунет кукиш под нос?

Хозяин с хозяюшкой расщедрились – поросенка прирезали и целиком зажарили для знатной гостьи с ее рыжебородым ямщиком, самогонкой угостили, и Филимон Прокопьевич не отказался – пропустил огненную чарочку.

В застолье разговор шел про красных и белых. Когда же кончится несусветная круговерть?

– Как жить таперича? – спрашивал дотошный хозяин, догадавшись, что гостья с империалами не иначе, как от белых пробирается в Минусинск, чтоб разведать, нет ли где прорехи у красных? – Откуда они взялись, эти красные? Ежли, как вот щетинкинцы, так это же, господи прости, голь перекатная, ачинская, поселенческая. Добра от них не ждать. В разор введут.

– Истинно в разор, – поддакнул Филя.

– Хотелось бы знать, есть ли сила, чтоб стребить красных полностью?

Филимон Прокопьевич кстати вспомнил:

– Дык во святом апокалипсисе Иоановом сказано, как семь ангелов вструбят в трубы…

– Хватит про трубы и про ангелов, – оборвала Евдокия Елизаровна, поднимаясь из-за стола. – Мы так намерзлись за дорогу, ужас. – А глазами так и режет Филимона под пятки, чтоб не болтал лишку.

Толстенькая старушка-хозяйка отвела гостям горенку – узорчатые половики, божница с иконами, лампадка, свечечки, занавески на трех окошках, бок голландской печи, обтянутой жестью, кровать с пуховой периною и пятью подушками – рай господний!..

Филимон хотел остаться в избе с хозяином, но Дуня не отпустила от себя. Когда старушка ушла, Дуня прислушалась к ее шагам, посмотрела за дверь и тогда уже предупредила:

– Про ангелов и архангелов в другой раз сны не рассказывай!

– Дык-дык – как по писанию…

– Без всяких «дык» и «тык», – укорачивала Дуня. – Едем домой, и все. Ни красных, ни белых.

– Оно так. К лешему их, – согласился Филимон.

На треугольном столике горит керосиновая лампа под стеклянным абажуром. Красная сатиновая рубаха Филимона с косым воротником, застегнутым под кадык на его толстой шее, отливает кровью, и рыжая борода на красном не так резко выделяется. Плисовые шаровары вправлены в самокатные валенки с голенищами выше колен. Дуня пригляделась к нему:

– А ты и вправду не похож на Тимофея.

Филимон который раз отверг сходство с убиенным братом.

– Нету у меня с ним схожести. Каждый в своем обличье проживает. Хоша бы вы. Как помню Дарью Елизаровну – очинно похожие, да токо все едино разные.

– Что правда, то правда, – вздохнула Дуня. – Ну и ладно. Будем спать, – сладко потянулась она, выгибаясь и закинув руки за голову. На ней была вязаная кофта с кармашками, темное платье и фетровое угревье на ногах. Вместительную дамскую сумочку и кожаный саквояж она определила на венский стул возле кровати.

– Почивайте. На экой постели вроде, как принцесса.

– То богородица, то принцесса, – прыснула Дуня. – Уж что-нибудь одно. На принцессах красные воду возят. Уж лучше останусь богородицей.

– Ох, грехи, грехи!

– Какие грехи?

– Богородицу всуе поминать.

– Не ты ли меня назвал богородицей?

– Дык согрешишь с вами!

– Грех родителя бросать, когда он идет на битву с врагами. А ты ведь бросил, не убоялся. Ну хватит про грехи! Спать надо.

– Приятственных снов.

Филя хотел уйти, но ладонь Дуни легла ему на плечо…

– Не оставляй «пресвятую богородицу» – она ведь из пужливых, – пропел медовый голос. – У старика видел какой взгляд? Как у скорняка. Не хочу, чтобы завтра он скоблил сало с твоей.шкуры и вырезал рубцы на моей. Моя шкура в рубцах. Что так уставился? Раздевайся, «воссиянный».

У Фили в ноздрях стало жарко. Экая неуемная! В глазах смола кипит, губы припухлостью манят, но разве мыслимо, чтоб с этакой краснеющей доченькой упокоиного Елизара Елизаровичг, который и полтину-то пожалел для Филимона, вдруг хотя бы на одну ночь разделить постель? Не полтину в руки, а духмяной плотью рода Юсковых завладеть! Умом рехнуться можно. Но ведь сама позвала, сама! Али насмешку строит?

Дуня как будто не видит замешательства Филимона, переступающего с ноги на ногу, спокойно сняла фетровые сапожки, кофту, расстегнула пуговки по боку платья, наклонилась, подхватила подол руками, точь-в-точь, как Филя сдирал шкуры с желтых лисиц – с хвоста и через голову. «Экое происходит! Совращенье вроде», – подумал Филимон, не уяснив, кто и кого совращает: диавол ли в образе дочери Юскова, или сам господь бог испытывает твердость духа Фили? Рядышком плоть духмяная. Вынула шпильки из узла волос, откинула чернущую гриву за спину, а глазами прожигает насквозь, и усмехается, усмехается. Белая рубашка с кружевами, должно, шелковая, французская, какими торговали нищие буржуйки на барахолке в Красноярске. Белые, белые руки – не Харитиньюшки или Меланьи, а изнеженные, соблазнительные своей наготою. На спине от белой и высокой шеи и по покатым плечам – рубцы чуть краснее кожи.