Сергей Алексеев - Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]

– Зачем?.. Чтоб утвердиться на престоле. Ты сведомый в делах духовных, но помыслы царей и царств совсем иные. Род царственный сменить – се не кафтан переодеть. Бориска Годунов зело хотел, царевича убил, освободился от Царь-града и тайно мыслил совокупиться с униатством, всем иноземцам зад лизал. Иванову главу поднял на пять сажен, чтоб утвердиться, а пушку лить велел, что не стреляет… Подняться мыслил, встать на ноги, да не посмел разрушить прежний строй, уменья не достало, воли. Приданое в руках держал и ведал его силу! Но не решился воздеть над головой и крикнуть: святая Русь – суть Третий Рим!.. А еже бы решился – престолом бы и ныне владели Годуновы. Так-то, распоп… Не усидеть тому, кто старым жиром кормится, кто подданных своих травой питает. Увы, Петров сын, Аввакум, младому зверю должно есть сырое мясо, с кровью.

– Не верю, государь! – он цепь рванул и растянулись звенья. – Зрю! Ты явился, чтоб смутить меня, сломать упорство. Де, мол, напрасно все – и муки страстные, и подвиг, и смерть во имя веры. С тобою царь, как кошка с мышью, что пожелает, то ты и сотворишь!.. Ан нет, Тишайший. Уж лучше подними на дыбу! Возьми топор и четвертуй! Сего я не приму!

– Ты ж книгочей, и Истину изведал, так, верно, знаешь, как Рюриковичи утверждали трон, – ничуть не возмутился царь. – Святой Владимир Перуна отринул, попрал тысячелетний ряд и свой срядил. Огнем крестил, мечом и посему пять сотен лет владел престолом род его. Вот и помысли, Аввакум: не учини раскол, не дай вкусить огня – удержатся ли на престоле мои потомки? Бог знает, сколько править нам, да токмо существует иная истина: род на престоле утвердится лишь в случае, если пройдет через раскол и распрю. Если помазан будет не токмо миром, но и кровью.

– А кровью кто помажет? Дьявол?

Тишайший помолчал и горько вдруг вздохнул:

– Ох, дивна жизнь земная… Когда покой в душе – казню, не в духе будучи – прощаю. Сегодня с самого утра во гневе и посему помилую тебя. Ступай, распоп.

– Куда?..

– На плаху. Иль нет, в огонь ступай. Эй, стража, снимите железа! Пускай умрет свободным…

Московский нищий люд знал нрав госпожи своей. Поживши день-другой на папертях и под забором, вновь стал сползаться к терему на Разгуляй. Рассевшись у ворот, они не сварились, не дрались, а жалобно, смиренно пели псалмы. Сей заунывный плач был слышим днем и ночью, и на дворе, и в трапезной, и суть в покоях за толстыми дверями. И чудилось, печальный глас исходит с неба, вкупе с дымом, и не убогие поют – Всевышний жалится и просит пригреть бездомков. Боярыня терпела и, ежели во двор спускалась иль выезжала, то уши затыкала, чтоб не слышать. На третий день терпенье кончилось, велела воды и хлеба вынести, потом и овощей, и яблок. Почуя слабину, блаженный прискакал и в ноги бросился.

– Ох-ох, Скорбящая, ведь скоро смерть моя! Я умираю!

Она крепилась, да сердца не сдержала.

– Ты, Федор, уж прости меня…

– А Бог простит. Умру я скоро, так позволь последние денечки возле тебя побыть и послужить тебе.

– Что ж ты о смерти говоришь? Когда и молод, здрав. Эвон как били – не изболелся, жив.

– Ах, госпожа, признаюсь! – повинился Федор. – Бес искушал! Егда ж не искусил, егда я мерзости его отринул, назвал срок смерти.

– Спаси и сохрани!

– Дозволь же мне остаться! Зря ясти хлеб не буду, а встану у ворот, чтоб нищие не докучали, не лезли чрез заплот.

– Добро, вставай… Да токмо уж смотри, не обижай убогих.

– Всю жизнь при них бы состоял! – заплакал он. – Ласкал бы, холил, кусок бы свой отдал и язвы бальствовал. Коль веку даст Господь! Ведь скоро смерть моя!

И с тем ушел. Неведомо, уж чем утешил, чем смирил стенания и вопли, однако за вратами стихло все, и наступил покой. Скорбящая – в опочивальню, и снова пир горой: меды вкушала, пела и плясала, будто пред смертью, последний час настал.

– Легко как в голове! И тело, словно пух лебяжий!

Сорвавши плат и распустив косу, кружилась в одиночестве, но будто с князем, и ликовала:

– Светлейший мой! Кружи меня, я в твоей воле. Кружи, чтоб я взлетела, аки птица, и отряхнула с ног земную персть! А хочешь, я тебе спою, как ранее певала? «Все да лебедки парами, все да парами, а одной лебедке пары нет. А одной лебедке пары нет, да, одинешенько летит. Одинешенько летит, да, облетела белый свет. Облетела белый свет, да, нигде дружка милого нет…»

В сей миг без скрипа отворилась дверь, и Аввакум вошел. Позрел на дочь, но не взгневился, а молвил горестно:

– Поешь и пляшешь, и меды вкушаешь… Эвон, разрядилась, вся в цветном. А время ль ныне веселиться?

Она распопа подхватила и закружилась с ним.

– Спляши со мной, коль плясывал когда! Ну, не противься! Ведь ты душе моей отец – душа желает веселиться!

Духовник вырвался, перекрестился, однако был смирен. Боярыня не унялась, ковш с медом поднесла и рассмеялась.

– А хочешь ли медку? Испей! Испей же! Я пила! Моя дочерняя душа желала меду!

Он сел на лавку, скуфеечку в руках помял.

– Я мед не пью. Егда душа горит – и мед твой горек. Ты веселишься, а мне тяжко. Все предали меня, измена! И ты вот отвернулась… Я ныне сирота! Егда в Господь Отец, пославши к людям Сына, забыл о нем, измену сотворя, что стало бы? А не было в Христа!.. Сиротство мое тяжко, неприкаянно, убого…

Скорбящая кружиться перестала и голову покрыла платом.

– Ох, Господи, прости… Совсем с ума сошла! Ведь се же ты пришел, души моей водитель…

– Опомнилась…

– Ты что же, Аввакум, сбежал? Весть пронеслась дурная, как будто государь на казнь тебя отправил…

– Да еже бы сбежал! – вскричал с тоской духовник. – Царь цепи снял и отпустил…

– Чего же горевать? Коль отпустил, добро! Я ныне всех разогнала, так ты въезжай в мои хоромы, вкупе с семейством. Здесь места хватит!

– Я мученик! Мне след страдать! – он вдруг заплакал. – Нельзя мне на Москву. Ведь царь меня ссылал! В Даурию, в Мезень!.. А ныне отпустил. Какую казнь измыслил, иезуит! Иль кто-то подсказал… Кто теперь я?!. Увы, увы мне! Сам в Пустозерск пойду! И в яму сяду!

– Ужель ты плачешь, Аввакум? Се диво! Мучений жаждешь? Так страдай! Али твой дух ослаб в столичной неге?.. Так укрепись! И, голову подняв, ступай с открытым ликом. Гоже ли пред бабою реветь и жалиться? Когда я приезжала в Боровск и кланялась тебе, что ты сказал? Одежды на мне черны?

– Злопамятна ты, матушка, – духовник слезы вытер.

– Напротив, сердца не держу. Но мне ли, дочери духовной, жалеть отца? Да и отец ли ты, егда от дочерей своих испрашиваешь силу духа, но сам и слаб, и жалок? Не-ет! Я избрала тебя духовником! За страсть и непокорство. Но где тот Аввакум?

– Он отпустил меня! В цепях или на дыбе я враг царю, достойный супротивник. А ныне кто? Кто ныне я?! Приданое отняли! Ты не узнала, кто?