Людмила Шаховская - Тарквиний Гордый

Виргиний отошел от него в пустой угол альтаны и долго простоял там в мучительном раздумье, прижав свою руку ко лбу, точно силясь очнуться от забытья, от хаоса ошеломивших его событий, – гибели жены с ребенком, смерти злодея деда, дающей ему свободу, когда она ему не нужна, потому что невозможно счастие. Он не знал, на какой идее ему остановить свои мысли, что предпочесть. Наконец он вздрогнул, все также потупившись, перешел через всю просторную комнату альтаны, не взглянув ни на кого, и снова точно застыл, скрестив руки в позе каменной статуи.

Мертвое молчание, гнетущее, невыносимое, царило среди собравшихся людей.

Мрачный фанатик Клуилий боялся встретиться глазами с полубезумным юношею, которому он постарался испортить жизнь в качестве друга-пособника его деда.

Опасаясь, чтобы Виргиний не бросился на него, Клуилий в недоумении, не зная что ему делать, яростно теребил край своей тоги, то разглаживая, то укладывая в складки веером.

– Повозки готовы! – резко доложил один из слуг, прервав унылое, неловкое общее молчанье.

В углу комнаты стояла забытая прялка Амальтеи; на гвозде висели пяльцы с недошитою работой, с мешочком разноцветных клубков, висевших при них.

Случайно взглянув на эти снаряды женских рукоделий, омертвелый Виргиний оживился; глаза его заискрились, но он думал не об Амальтее; ему вспомнился его погибший друг.

– Арпин ночевал в этой альтане, когда приезжал гостить к Турну, – сказал он.

– Кто? – не дослышав, спросил жрец Марса, почти задремавший от тягостной скуки.

– Сын Скавра; я сказал о нем; я вспомнил моего друга. Арпин хотел уйти навсегда к самнитам, но я от верных людей слышал, что в Самнии Арпина нет. Семья его материнских родных слишком знатна там, чтобы не знать...

– Ты когда-то говорил нам, – перебил Клуилий, – будто тебе в виде Арпина являлся Инва, когда ты был болен, но дед счел явившееся тебе на болоте чудовище обыкновенным медведем или даже бредом от раны на голове.

– Нам придется ехать в Рим мимо этого места; я покажу вам его.

– Покажи. Инва не вредит людям, если не влезать в недра земные, где его логовище, – заметил жрец Марса.

– Его логовища я не мог найти; оно исчезло, но поселяне видали чудовище в сумерках; ночью оно бродит в Риме у Палатинской горы. Бедный Арпин! Оно растерзало его, когда тот приютился на отдых в пещере, не зная, что она имеет соединение со страшным палатинским гротом. Бедный Грецин! Его сыновья! Моя Амальтея.

– Несчастный Виргиний! – процедил сквозь зубы осторожно жрец Марса, но юноша отчетливо слышал его шепот в напряженном состоянии своего духа.

Он тяжело вздохнул. Все переглянулись.

– Поедем, пора! – сказал Клуилий, тихонько толкая локтем своего дремлющего товарища. Тот утер кулаками слезящиеся, сонные глаза.

Виргиний не обратил внимания на их движение и не двигался с места, пристально глядя на прялку Амальтеи, как бы обдумывая какой-то план.

Один из слуг повторил возглас жрецов:

– Пора... пора!..

Виргиний мельком взглянул и качнул головой отрицательно с едва заметною улыбкой при этом.

– Не поведут же его насильно! – тихо сказал другой слуга своему товарищу.

– Тулл Клуилий не станет стараться о его гибели.

– Если Руф помер, ему все равно до его внука; если жив, то...

– То царь едва ли казнит его.

– Все это они просто подстраивают на что-то.

– Децим Виргиний! – громко окликнул жрец Марса. – Что же ты молчишь? Да говори же! Поедем отсюда! Скажи, на что решился.

Улыбка Виргиния стала еще заметнее, выразительнее, только никто не понял ее затаенного смысла. Он повернулся к окликнувшему и с дрожью в голосе ответил как бы машинально:

– Пора... пора!

Слуги были правы в своих перешептываниях: жрецы не намеревались губить Виргиния; из них Клуилий даже надеялся в скором времени подчинить этого слабохарактерного юношу своему влиянию, искусно играя на его живых струнах религиозных суеверий римского культа в простом уме, которому не привился даже скептицизм Тита-лодочника, слывшего колдуном по его уверениям в возможности без вреда сноситься с Инвой.

Виргиний был наивен в своих верованиях, прост и податлив. Ласка и угроза действовали на него одинаково могущественно. Он наговорил деду дерзостей, решил умереть... Клуилий знал, что это не больше, как непрочная вспышка огорченного сердца, разбитых надежд... Виргиний, думалось жрецу, к вечеру же раздумает умирать, ночью успеет выплакать все свое горе неудачной любви, а к следующему утру помирится с дедом живым, а еще легче мертвым, стоит увезти его отсюда, из этого дома конфискованного у Турна, где все напоминает погубленную семью управляющего и Скаврова сына.

Жрец Марса был вполне солидарен мнениям Клуилия; он ничуть не был, как и тот, ни смущен, ни озадачен видом и поведением Виргиния.

Он был великодушнее его мрачного товарища, более чуток к страданиям других людей, хоть тоже нередко поступался совестью ради своих жреческих или придворных целей.

Он шепотом совещался с Клуилием о том, что Виргиний не сумеет вызвать их агента, играющего роль Инвы, – Авл к нему не пойдет в Палатинском гроте, а гротов деревенских юноша даже не найдет.

Клуилий согласился с таким мнением и они решили предоставить ему свободу действий.

Они тихо ехали все трое в повозке; за ними слуги несли Руфа, уложенного на широкую скамью, так как устраивать похороны такого важного лица в деревне, где он умер, а не в городском доме, было бы в высшей степени неприлично.

На том месте болотной топи, где Виргиний когда-то простился со своим другом, а потом видел Инву – теперь там валялись и медленно гнили не затонувшие деревянные носилки, брошенные туда поселянами вместе с чучелом Грецина после выполнения колдовских обрядов над ним.

Поместившись на лежавший там плотный, объемистый манекен, сидел человек-медведь, облокачиваясь на свое колено, сетуя в глубокой, скорбной думе о гибели всех, кто ему мил на свете.

Сивилла Диркея, через которую он, считаемый за Авла, легче нежели от ее матери, выведывал все затеи губителей, стояла на берегу топи, напевая похоронные «тристы», составленные из ее собственных, нередко бессмысленных, импровизаций.

Богатырь Арпин, крывшийся в шкуре медведя, горевал, слушая эти грустные напевания полоумной девушки.

Зная весь мрачный трагизм ее ужасной жизни, Арпин жалел Диркею больше, чем презирал; он понимал ее страданья, понимал, что сделало ее такою, она убила своею рукою обольстившего и бросившего ее Вулкация, выполнила над ним приговор, когда он попал в проскрипты [18], потому что слишком пламенно и неизменно любила его.

Луна на ущербе слабо освещала эти две странные фигуры – растрепанной колдуньи с искаженным лицом и медведя с человеческим торсом.