Людмила Шаховская - Тарквиний Гордый

Следивший за ним медведь с ловкостью умелого горца подхватил его в свои объятия, сжал, не давая вырваться, в лапах, подобных двум бревнам, обернулся спиною к фламину, которому до сих пор покорно служил, и опираясь на тяжелую дубину, зашагал прочь по болоту, больше не повинуясь.

– Инва! – закричал Руф, всплеснув руками с берега, – куда ты, куда, безумец! Подлец! Что ты делаешь? Я приказал тебе утопить дочь Грецина, а не моего внука... Стой! Назад! Инва! Авл! Разбойник! Я все донесу! Я пошлю рабов разорить твое логовище!

Но его брань прервалась на недоговоренной фразе; вместо нее раздался дикий крик, громкий всплеск вонючей трясины от падения в нее тяжелого тела, и Руфа не стало: – эта каменная глыба бессердечного деспотизма рухнула вторично и уже навсегда.

Одним из рабов показалось, что фламин, увлекшись бранью и горем, поскользнулся, оборвался с отвесного берега, т. е. ему отомстила Судьба, но другим мнилось, что дело произошло не столь просто: – незаметно подвинувшиеся к нему жрецы столкнули туда этого злого старика, отныне ставшего для них непримиримым врагом.

Руфа вынули из трясины без признаков жизни, потому что не слишком торопились при этой трудной работе, и понесли в Рим хоронить, как намеревались, пока считали его мертвым в обмороке, происшедшем от старческого утомления в бессонную ночь и, главное, от его злости.

Убывающая на ущербе луна тускло светила мрачной процессии. За одром с важностью выступали два жреца, делавшие вид, будто искренно жалеют товарища. Сивилла Диркея шла сзади них, завывая импровизированные тристы.

Слушая эти завывания, шедшие не близко от жрецов, передние носильщики погребального одра осторожно перешепнулись:

– Она поет «юноша сгинул», а мне думается, молодой господин вернется. С чего ему погибать? Леший не задушит его, отпустит.

– Не, не вернется... к самнитам, к этрускам, хоть на край света сбежит, а уж к нам не вернется.

– С чего ты думаешь? Ведь каменная глыба-то рухнула.

И он кивнул на покойника. Его товарищ усмехнулся.

– Каменная глыба рухнула, а гранитный утес остался, и давит весь Рим.

– Кто?

– Тарквиний Гордый.

– Гм... гм... и ты думаешь, что молодой господин решится отказаться от богатого наследства?

– Виргиний предпочтет идти в поденщики, нежели служить такому тирану. Верь, друг, от Тарквиния все хорошие люди или погибнут или разбегутся.

– Кому же пойдет все, что старый Руф с таким скаредным тщанием копил всю жизнь? Ведь у него нет больше близких родственников с тех пор, как на войне убили его второго внука, Вулкация.

– Пойдет Бибакулу... Пойдет другим Виргиниям Руфам... Патрициев однофамильцев не мало.

– Пойдет оно не Бибакулу и не им, а заберет все себе Тарквиний Гордый... Увидишь!

И они всю дорогу препирались о том, кто виновен в смерти Руфа – судьба или люди?

Все это происходило в те, еще не совсем культурные времена Рима, когда его жители и соседи искренно и наивно верили в возможность реального осуществления всех сказочных чудес на земле, когда им мнилось, будто по лугам прыгают козлоногие сатиры и фавны, гоняются за нимфами, собирающими цветы и ягоды; на горах живут и водят хороводы ореады, дриады качаются на древесных ветвях лесов; паниски выглядывают из дупла и гротов; ундины и наяды плещутся в волнах; каждый источник имеет своего водолея; сильвин бродит в полночь по болоту, а виалы сидят на перекрестках дорог.

Это была поэтическая эпоха детства римского народа, уже имевшего все задатки своей будущей доблести, но еще не доросшего до периода славы.

Это время детства Рима совпало с веком Сократа, Перикла, Фидия, с эпохой процветания греческой мифологии, начавшей захватывать с развитием колоний италийские племена; особенно легко и быстро Лациум с Римом во главе поддался ее чарующему обаянию сказочности с запутанными приключениями героев и богов.

Простой ум пахаря или воина не трудился разбираться в противоречиях этих иноземных сказаний с мифами латинского культа, довольствуясь их занимательностью.

Среди таких наивных сынов Ромула попадались субъекты, развивавшие мифологию дальше ее естественных пределов, – сами превращавшиеся в богов, игравшие их роли, в то же время отнюдь не перестававшие искренно верить в бытие настоящих существ, чье имя они приняли. Они становились усердными слугами или, напротив, судя по обстоятельствам своей предыдущей жизни и наклонностям, – врагами римских жрецов, греческих оракулов, деревенских колдунов и сивилл.

Одним из таких злополучных субъектов был Арпин, давний проскрипт Тарквиния и Руфа [19], убивший, защищаясь, их прежнего слугу, разбойника Авла.

Для успокоения собственной совести, у таких людей имелся особый софистический аргумент, будто они своими плутнями отнюдь не обманывают людей и не оскорбляют богов, а представляют собою нечто, подобное кумиру, который служит тоже не богом, а лишь его изображением, видимым символом, так и играющий роль бога есть живой его символ, кумир, которому поклоняются и приносят жертвы, как видимому представителю незримого олимпийца или героя, или низшего духа вроде водяных и леших.

Такими аргументами успокаивали свою совесть и ближних греческие жрецы-оракулы, влезавшие внутрь полых статуй, чтобы вещать устами кумира, уверяя молящихся, вопрошающих, будто на эти минуты бог вселяет в них свою силу и они говорят не от себя. Некоторые даже не плутовали сознательно, а сами верили в то, что говорили.

Арпин без труда уверил спасенную им семью погубленного управляющего, будто он получил неодолимую богатырскую силу и мог убить напавшего на него разбойника именно вследствие того, что дал обет Инва служить его олицетворителем на земле более усердным и достойным, нежели Авл.

Виргиний даже не стал ни о чем расспрашивать своего друга. Он долго не верил, как и его товарищи по несчастью, что перед ним настоящий сын Скавра, а не полудух мифологии, морочащий смертных принятием образа юноши, сочтенного погибшим, а потом обрадовался этому сильнее, чем возможности стать без препятствий мужем Амальтеи, и долго не шел к любимой женщине, из-за которой только что кинулся топиться; товарищ для мужчины всегда дороже жены, какая бы она ни была.

Виргиний без колебаний согласился на все, предложенное другом, условия жизни в лабиринте вулканических пещер, лишь бы больше не расставаться с ним.

Вскоре друзья с глубокою грустью узнали, что несмотря на гибель Руфа, своего главного наушника, Тарквиний не прекратил преследований ненавидимого им Турна и несчастный герой Лациума найден им в Ариции, где скрывался у друзей.