Евгений Сухов - Царские забавы

— Что ты такое говоришь, царь-батюшка! — возроптала Елена. — Натоплено в комнате, вот и сняла я лишнее платье. А в женские покои мужи не приходят.

— Так ты еще и перечить мне надумала! — вернулся к Елене государь. — Сучье отродье! Все мои жены поганые были, так на них еще и снохи ровняются. Сама блудливая, так еще и чадо таким же уродить хочешь. Будешь знать, что не одно платье надевать на себя полагается, а не менее трех! — с размаху опустил царь Иван посох на плечи невестки. — Три платья пристало носить! Три! — колотил государь Елену.

— Смилостивись, батюшка, пощади! — вопила царевна. — Ради чада не трожь!

Удары приходились по голове, плечам, спине, а государь все никак не мог унять ярость.

— Будешь знать! Подумаешь сначала, прежде чем выставить напоказ задницу!

Елена несмело защищалась, пытаясь руками прикрыть выпирающий живот, но жезл, подобно жалящему аспиду, доставал ее всюду.

Государь не услышал, как на крики жены вбежал взбешенный царевич, и в следующую секунду руки сына крепкими обручами сомкнулись на запястьях Ивана Васильевича.

— Батюшка, что же ты делаешь?! Опомнись!

Захрипел от негодования московский государь:

— На отца руку поднял, ирод!

Собравшись с силами, царь оттолкнул от себя сына, а затем с размаху запустил в Ивана жезлом.

Посох острым концом угодил в висок, вырвав клок кожи, а потом, отскочив, попал в фарфоровый кувшин, разбив его на множество цветных искр.

Иван Иванович стоял мгновение, а потом рухнул лицом на фарфоровые осколки.

Иван Васильевич некоторое время зло посматривал на распластанное тело сына, ожидая, что отрок сейчас поднимется, чтобы продолжать прерванный спор, но царевич лежал неподвижно и молчал.

Ярость на лице отца сменилась недоумением.

— Что же ты лежишь, сынок, поднимайся, — опустился Иван Васильевич на колени, — полно тебе меня пугать. Или ты думаешь, что я мало горя на свете видывал?

Молчал царевич, будто разобиделся на отца, как это не однажды бывало в детстве. А Иван Васильевич гладил безжизненное тело сына, готов был взять его за руку и повести за собой, как в ту далекую пору, когда Ванюша был беспомощен и мал. Государь прижимал голову сына к груди, умолял принять прощение, но царевич оставался нем. А когда московский государь хотел поправить его русую прядь, сбившуюся на самые глаза, то увидел на своей ладони кровь.

— Ааа! — закричал Иван Васильевич. — Господи, как же мне теперь жить?!

— Ааа! — завопила Елена.

— Господи, что же я наделал! Боже, покарай меня! — рыдал в голос царь.

Иван Васильевич обернулся, видно, рассчитывая увидеть божью длань с карающим мечом, но вместо этого разглядел Елену — в ногах у нее лежал младенец, опутанный пуповиной.

Царевич Иван второй день был в беспамятстве. Вечером заблудшая душа вернулась в его тело, и, пробудившись, Иван Иванович посмотрел на склоненную голову государя:

— Как Елена, батюшка? Родила?

— Родила, Иванушка… отрок удался. Наследник, — ласково говорил государь. — Ты только поправляйся побыстрее, сынок, сам его увидишь.

— Наследник… Господи, как же я его давно ждал. Нет, батюшка, сейчас хочу поглядеть сына, — едва шептал царевич, собираясь с силами.

— Не надо его тревожить, спит он, — едва сдерживал рыдания Иван Васильевич.

— Живой… Это хорошо. Мне так легче помирать будет. Батюшка, прости меня, дерзок я был с тобой, не всегда прислушивался к отцовскому слову. Ели и серчал ты на меня иной раз, так всегда только по справедливости. Добра мне всякого желал.

— Это ты меня прости, Иванушка, — обливался слезами Иван Васильевич. — Строг я к тебе был, милосердия не ведал. Как ты меня просил не разлучать с Евдокией Сабуровой, говорил, что любишь ее безмерно, жизни без нее себе не представляешь. А я тебя не послушал, в монастырь невестку сослал.

— Не кори себя, батюшка, понапрасну, — ласковым голосом успокаивал отца Иван, — ничто не свершается без божьего ведома. Видно, так было суждено мне… Скажи мне, батюшка, как сына моего нарекли?

Помолчал малость Иван Васильевич и, не в силах расстаться с неправдой, выдавил горько:

— Иваном крестили… Будет у нас теперь три Ивана. Как три богатыря плечом к плечу за Русь святую стоять будем, а уж вместе мы любого ворога сокрушим.

Скоро царевич Иван вновь впал в забытье и уже не слышал государя, а Иван Васильевич продолжал говорить, подбирая для своего сына самые нежные слова, какие никогда не сумел бы вымолвить еще неделю назад. Он называл его любимым сыном, надеждой России. Государь жалел о том, что мало носил сына на руках, и сейчас трепетно гладил его лицо, нежно целовал в прохладные щеки; негодовал на себя, что вечно был занят государскими делами и оттого мало уделял ему внимания. Иван Васильевич, согнувшись над телом умирающего чада, понимал, что никогда и никого не любил так крепко, как старшего сына. Слезы ручьями стекали на белое лицо царевича и, подобно живой воде, пытались вдохнуть в него жизнь, но Иван Иванович продолжал безмолвствовать.

— Господи, — страдал государь в голос, — что же я наделал! Иисусе, это в твоей власти, верни все назад! Я стану другим, буду милосердным и христолюбивым. Господи, клянусь, что не обижу червя, только верни мне сына!

Царевич не слышал нежных слов, которыми строгий отец всегда обделял наследника, не чувствовал крепкого батюшкиного объятия, которое не доставалось ему даже в самое благодушное настроение государя. Иван Иванович впал в забытье и был равнодушен к мольбам самодержца.

— Верните мне сына! — взывал Иван Васильевич к лекарям, которые угрюмо стояли подле наследника. — Если мой сынок останется жить, я не пожалею для вас никаких сокровищ. Заклинаю вас, сделайте все, чтобы Ванюша выжил!

Один из немецких лекарей, прозванный Калиной за вечно красные глаза, наклонился над царевичем Иваном и спокойно произнес:

— Все очень печально, цезарь Иван. Только бог Иисус Христос был способен на такой подвиг, когда воскресил епископа Лазаря из мертвых. Очень сожалею, цезарь, но царевич… умер.

— Господи, где мне взять столько сил, чтобы выдержать такую тяжесть… сначала почил внук, теперь любимый сын.

Не было в Русском государстве более скорбного времени. Колокола не звонили два дня. Совсем. Будто отнялись у них от горя языки. А на третьи сутки, когда настал черед хоронить, изымая из нутра душу, они зазвонили голосами плакальщиц.

И, словно откликаясь на государеву беду, зачастил дождь, погрузив столицу в сумрак.

Аукнулось по Руси государево горе скорбным набатом: из дальних и ближних вотчин топали в столицу печальники, чтобы помолиться об усопшем царевиче. Сочувствующие заняли все переулки и улицы близ дворца, стояли с непокрытыми лбами, а ливень слезами стекал по лицу. Горе змеей заползло в каждый дом, вороном черным вспорхнуло на соборы и церкви и было таким же беспросветным, как опустившаяся мгла. Иван Васильевич провожал сына в дальний путь. Он шел рядом с гробом и тихо повторял: