Евгений Сухов - Царские забавы

И вот сейчас царь Иван пожелал увидеть отверженного боярина.

Вратник как будто только и дожидался, когда холеная пара лошадей, хрипя и нетерпеливо буравя копытами землю, остановится перед дубовыми створами, чтобы в тот же миг широко распахнуть ворота. Кони словно догадывались, куда вошли, а потому, умерив природную резвость, едва подвигались, остерегаясь царского гнева.

Иван пожелал видеть Челяднина немедля.

Конюший явился в Стольную палату в сопровождении двух опришников, которые своей суровостью больше напоминали приставленную стражу.

Государь восседал на царском месте. Боярин отметил, что Иван уже не тот отрок, каким он знавал его пятнадцать лет назад, у него тогда еще едва курчавилась борода. За это время царь успел расширить русское государство многими землями и даже к австрийскому императору обращался не иначе как: «Божией милостью, мы, великий государь царь…» Это был мужчина, не знавший счета женщинам, и государь, укрепивший трон двумя наследниками. Иван много страдал и без конца заставлял мучиться других. Иван Васильевич знал любовь и не однажды испытывал горькое разочарование. В тридцать восемь прожитых лет он сумел вместить столько разных событий, сколько не способен иной человек, перешагнувший рубеж мудрой старости.

— А ты сдал малость, Иван Петрович, — искренне огорчился государь, взирая на конюшего.

— Прав ты, государь… — озирался Челяднин по сторонам.

В избе собралась почти вся опришная Дума, а князь Афанасий Вяземский красовался перед отроками цветастым кафтаном, прошитым золотом, и больше напоминал мерина, гарцующего перед кобылами. Челяднин подумал о том, что хорошего от этой встречи ждать было нельзя. Даже смотрел его старый недруг с нескрываемым торжеством, как будто присутствовал на судилище.

А государь справлялся далее:

— Что же ты к нам в слободу не показываешься, боярин? Уж не загордился ли ты часом? А может быть, государя своего видеть не желаешь?

— Если правду скажу, Иван Васильевич, не поверишь.

— Отчего же не поверю? Говори.

— Не однажды я на твой двор являлся, да твои сподручные, как попрошайку последнего, меня с крыльца спроваживали. Скажи, государь, чем же я мог прогневать тебя? За что на меня такая немилость обрушилась?

— Немилость, говоришь, Иван Петрович? Да разве ты можешь знать, что такое государева опала! Опальных холопов Григорий Лукьянович под замком держит и прячет от людских глаз в глубоком подвале. Ты же рядом со мной стоишь, речи разумные ведешь. Так о какой же немилости ты толкуешь, конюший? Лукавишь ты, Иван Петрович.

— До лукавства ли мне, Иван Васильевич, если я обиды терплю неправедные. Не далее как вчера мои земли разорили опришники. Челядь дворовую мечами посекли. Хоромины дотла спалили.

— Ведаешь ли, о чем говоришь, боярин? Меня, государя своего, в лихости упрекаешь, — насупился Иван Васильевич. — Видно, разбойнички в твое именьице заявились.

— Может, это и разбойники были, а только среди них опришников признали, Иван Васильевич.

— И кто же там был, конюший?

— Князь Афанасий Вяземский да Федька Басманов. Все пограбили, а девок ссильничали!

— Что же это ты, боярин?.. Моих людей с разбойниками ровнять!

— Помилуй меня, Иван Васильевич, не желал я тебя обидеть, не о том я речь веду.

— Чего же ты хочешь?

— Справедливости ищу. Накажи отступников!

— Так, значит, не веришь ты своему царю, — усмехнулся Иван Васильевич. — А может, я правлю русской землей неправедно? Может быть, тебе, боярин, стоит попробовать?

— Господь с тобой, государь! — перепугался Челяднин-Федоров.

— А почему бы нет? — неожиданно воодушевился Иван Васильевич. — Видала Русь царей из Рюриковичей, так почему бы ей не посмотреть на господарей московских из рода Челядниных? А что, господа, может, вам при новом царе получше заживется? Я ведь крут бываю. Коли понравится Челяднин, так я противиться не стану, по доброй воле уйду. Эй, рынды, несите в Стольную царский наряд, да про венец венчальный не позабудьте!

Скоро рынды вернулись с одеждой в руках, один из них держал на золотом подносе посох и венец.

— Вот оно, твое облачение… государь всея Руси Иван Петрович. Одевайся!

— Государь-батюшка, да как же можно… — стушевался боярин.

— Ничего, конюший, пообвыкнешь. Это поначалу страшно царственный посох держать, а потом без него и прожить не сможешь. Одевай царственные наряды, боярин, мне не жалко. Эй, челядь, помогите Ивану Петровичу в царственный наряд облачиться.

Бояре натянули на конюшего парчовое платье, подвязали пояс.

— К лицу тебе царское одеяние, Иван Петрович, — спокойно заметил царь. — Ты в нем государем выглядишь куда более убедительно, чем я. Но без венца и без посоха какой же ты царь будешь? Подать мне посох и венец, я сам их новому государю вручу.

Ивану Челяднину не хватило смелости отстранить государевы руки, и самодержец неторопливо положил на его макушку венец.

— Зря ты все это затеял, государь, — несмело пытался возражать Иван Петрович. — Не по рылу честь будет.

— Без посоха ты и не государь, — продолжал размышлять Иван Васильевич. — На вот… бери! Что же ты оробел? Негоже холопу от царского подарка отказываться.

Иван Петрович взял и посох.

— А теперь давайте поклонимся новому господину всея Руси, — первый склонил Иван Васильевич голову. — Будь же здравым, великий государь, кланяется тебе бывший царь и государь, князь московский Иванец Васильевич, а ныне холоп твой. Повелевай мной, как разум тебя твой надоумит. Иди… не робей… садись же за трон! А вы чего, бояре, застыли? Помогите взойти новому государю. Посадите Ивана Петровича так, чтобы ему удобно было. Не жестковато ли мое место для твоего седалища, государь Иван Петрович?.. Даже взор у тебя стал царственный. Сбылось твое желание. Ты этого хотел?!

— Помилуй, господи, да разве я бы посмел? — перепугался царского гнева Челяднин.

— Я посадил тебя на царский трон, в моей власти тебя с него и убрать!

Распрямился Иван и что есть силы воткнул кинжал в живот конюшего. Челяднин скатился с трона и затих у ног государя.

О том, что это была борьба не на жизнь, а на смерть, митрополит Филипп понял на следующий день, когда повязали пятерых его бояр и гнали их нещадно палицами через весь город.

С тяжелыми колодками на ногах, они вызывали у горожан только сочувствие и жалость. А наиболее проницательные могли предположить, что следующим должен стать сам владыка.

Бояре, не выдержав побоев, скончались, а непримиримый митрополит следующую проповедь начал с анафемы, которую обрушил на головы зачинщиков. С тех пор не проходило дня, чтобы святейший не хулил в долгих проповедях монахов-опришников, а с ними заодно и самого государя. Юродивые и монахи — послушное орудие митрополита — кричали в спину опришникам и самому царю поганые слова, называли его худыми словесами и сулили небесную кару.