Виталий Коротич - От первого лица [litres]

«Место для моего предвыборного митинга мне выделили в парке на окраине Харькова. В итоге вместо пяти тысяч, на которые мы рассчитывали, собралось неведомо каким образом тысяч сорок», 1989 г.

Интерес телекомпаний со всего света к «Огоньку» был огромен. Декабрь 1990 г., IV съезд народных депутатов СССР

«Пламенных революционеров сменяли чиновники нового разлива. Я взял одного из таких деятелей в качестве заместителя. Лев Гущин вовсе не был злым гением – он был чиновником, а российское чиновничество с недавних пор становилось все более безыдейным»

«Михаил Сергеевич со временем окончательно терял легкость в общении, становясь личностью трагической. Окружающий мир казался ему все более враждебным…». То самое фото с Горбачевым

Афанасьев Виктор Григорьевич (1922–1994) был редактором «Правды», одной из влиятельнейших в мире газет, рупоре однопартийного советского руководства. Все, что писала «Правда», никогда не опровергалось, редактор газеты был куда влиятельнее большинства министров. С 1976 года в течение 13 лет он управлял «Правдой», но, поскольку, кроме должности, не обладал ничем, делающим его запоминающейся личностью, он исчез из поля зрения немедленно после отставки. Я искал справку о В. Г. Афанасьеве в послесоветских энциклопедиях и не нашел ни в одной. Человек был частью системы и вместе с ней исчез… ( Здесь и далее примеч. авт .)

Бажан Микола Платонович (1904–1983) – один из немногих выживших писателей, которые обрели авторитет в 20–30-х годах и странным образом выжили. Энциклопедист, он многое мне поведал, но главное, он спешил рассказать обо всем, что сделал не так, где был не прав. Поразительный классик; когда мы заговорили как-то о кинорежиссере Александре Довженко, с которым Бажан дружил, он вспомнил не о праздничности общения, а о том, как пришел домой с партсобрания, где Довженко громили и унижали при согласном молчании друзей режиссера, сидящих в зале. «Когда я пришел домой, – рассказал мне Бажан, – мама отказалась подать ужин. «Ты Сашка Довженка предал, – сказала она. – Мне стыдно, что у меня такой сын». До конца жизни Бажан вспоминал обо всем, что хотел бы вытряхнуть из памяти, забыть, но не забывалось…

Кравчук Леонид Макарович (род. в 1934) – личность странная. Он заведовал отделом пропаганды в ЦК компартии Украины, а затем стал секретарем ЦК по пропаганде. Вся борьба против идейных уклонистов, все погромы инакомыслящих были его делом. Не могу перечислить всех поучений, услышанных от Кравчука, всех проклятий в адрес идейных врагов и всех кар, которые он призывал на их головы. Александр Яковлев, который был всесоюзным секретарем ЦК, рассказывал мне, как легко было мобилизовать Кравчука на любое разгромное выступление по поводу любых идейных уклонов – то ли про Солженицына, то ли про кого угодно, включая украинских националистов. А ветер переменился. Таких свирепых антикоммунистов, как Кравчук, было не найти – он перековался мгновенно и стал первым президентом независимой Украины – после Беловежского соглашения с Ельциным и Шушкевичем, где он вроде бы и не настаивал на немедленной независимости Украины, но раз уже так вышло… Умный, ироничный человек говорит, что «жизнь такая», и пожимает плечами. И правда ведь: а шо тут такого?..

Моего друга Нодара Думбадзе (1928–1984) обожала вся Грузия. Он был увенчан всеми возможными орденами и премиями, но оставался человеком неимоверной открытости и неповторимого таланта общения. Только сердце у него не выдерживало таких бешеных ритмов – Думбадзе писал, занимался благотворительностью, выступал, звал в гости друзей и вел столы, накрытые в их честь. Один инфаркт, другой, третий. В клинике все хотели спасти Нодара, было решено, что найдутся в Грузии любые деньги для пересадки сердца – в любой, самой дорогой клинике мира, – только бы Нодар жил. Я был у него в больнице. «Вы с ума сошли, – сказал Думбадзе. – Вы что, думаете, я смогу жить с чужим сердцем?» И умер…

Виктор Платонович Некрасов (1911–1987) учился и жил в Киеве, отсюда ушел на войну и сюда возвратился с войны. В нем жили целые грозди врожденных рефлексов, несовместимых с миром, требовавшим от Некрасова подчинения. Он пил, когда ему это запрещали, выступил на митинге в Бабьем Яре, что ему запрещали наотрез. Показал мне однажды лауреатскую медаль Сталинской премии с усатым профилем, которую велено было поменять на новую – без профиля, и засомневался – менять ли. Однажды у меня дома он сидел в крепком подпитии, а потом положил голову на журнальный столик и задремал. Тогда только что вышел фильм по все еще запретному у нас «Доктору Живаго», и я поставил фонограмму увертюры к фильму. Когда зазвучала тема «Боже, царя храни», спящий Некрасов встрепенулся, громко произнес: «Господа офицеры!», встал смирно, немного послушал и положил голову на журнальный столик – досыпать. В 1978 году я встретил его в Париже, а затем увидел его могилу на кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Он жил не там, не тогда и не с теми, умер не там и не так. Но жил строго по правилам. По своим собственным.

Когда-то мы с Драчем стартовали в литературу синхронно, у нас книги выходили одновременно, мы дружили и по-холостяцки, и семьями. Иногда Драч бывал мне странен, и только со временем я понял, насколько он не может прижиться в таком городе, в таком окружении, и все его попытки сблизиться со средой выглядят подчас неуклюже. Мы ссорились, мирились (я хотел удалить из книги все, что написано про Ивана дальше, но сразу подумал, что это ведь было так, это слепок времени). Иван Драч мучился до самого падения советской власти и только тогда вдруг ощутил себя в своей среде. Он был националистом, не воинственным, вовсе не шумным подзаборным бандеровцем, которых развелось сейчас без счета. Нет, он экзальтированно любил Украину, кричал об этом на каждом шагу, он принял идеологию национализма, как долгожданное спасение от фальши. Мы снова подружились, и я, не приемля национализма, принимал Драча таким искренним, каким он стал в его любви к родине – болезненной и очень искренней любви…