Роберто Пацци - В поисках императора

Тайга появилась ближе к вечеру, после тяжелого, жаркого дня. Ипсиланти заметил ее в бинокль: зеленая полоска вдоль колышущейся линии горизонта. С каждым следующим шагом формы деревьев становились все четче, а глаза солдат оживали. Конечно, в лесу можно потеряться и погибнуть, это правда, но в нем можно жить, потому что можно охотиться и заготовлять дрова, прятаться от солнца в тени деревьев и слушать пенье птиц. Тут же по колонне прошел слух, что царь ждет их там, где кончается этот лес, в Тобольске, до которого несколько дней пути, в городе cв. Алексия, и всем показалось, что конец пути близок. Некоторые из солдат были родом из тобольских деревень. Названия Березово, Ивдель, Лосьва перелетали из уст в уста. Поэтому вечером праздновать начали не только в палатке Василия, в чем и убедились, прислушавшись, его товарищи. Они снова зашумели, зазвенели стаканами, Василий заиграл.

– Давай, братишка, иди сюда! Спляшем вместе, давай!

Пока товарищи хлопали в ладоши и подпевали, Михаил подошел к Игнату почти вплотную, но тот ни в какую не хотел подниматься.

– Смотрите, какой он у нас красивый! Только не больно-то таращьтесь, а то он покраснеет… Знаете, прошлой ночью он говорил во сне и руками махал…

– Нет, Миша! Не надо, я прошу тебя! Оставь меня в покое… – просил Игнат.

– Ну, не бойся, что плохого в том, что тебе снилась мать? Этот ангелочек видел во сне свою мать, святая, видно, женщина, просил ее не верить в то, что он забыл ее и не хочет возвращаться уже три года. Обещал скоро вернуться и отвезти ее в Москву, посмотреть на Кремль и помолиться в Успенском соборе…

– Придется тебе, Игнат, и во сне помнить, что говорят про Москву. Кто знает, что там сейчас… – это сказал Ефим, старший сержант. Он был крив на один глаз, из-за чего стрелял с левого плеча.

После этих слов все посмотрели на него, но ничего не ответили. Никто не хотел задумываться о серьезном в этот вечер. Они были уже сыты дурными новостями и мрачными предчувствиями. Сегодня им не хотелось вспоминать о товарищах, умерших от истощения, о скудности пайков. Не стоило ему портить праздник, этому зануде. Вот он всегда, так – вечно недовольный, вечно лезет спорить. Поэтому и остался до пятидесяти лет сержантом, не поглядели на его раны и повязку на глазу.

И все же он добился своего. Все задумались. О далекой войне, которая забросила их в эту глушь, где они и не солдаты вовсе, потому что не воюют, а словно ищут, ищут чего-то и не находят. Чего они ищут, после стольких месяцев пути? Только ли царя-батюшку? Может, ищут лишь подтверждение тому, что еще живы? Может, именно об этом хотели они забыть, напиться и забыть? Хорошо хоть лето вернулось, самое настоящее лето, жаркий июль 1918 года от Рождества Христова…

– Хватит, Михаил! Я не хочу больше, оставь меня в покое! Что я тебе сделал?!

Красивое и совсем юное лицо Игната стало еще прекраснее, когда из глаз его брызнули и потекли по щекам злые слезы. Михаил, обняв стрелка, потащил его за собой в круг танцевать.

– Ты же такой красавчик, Игнатик! Почище всех девушек! Но мы им этого не скажем, когда придем в город, не бойся, не скажем! А то они по ночам замучают тебя…

Громкий смех приятелей, казалось, все больше подзадоривал Михаила.

– Если ты не перестанешь, ты еще об этом пожалеешь!

Михаил ослабил объятия, Игнат выскользнул из них и выбежал из палатки.

Он любил Игната, который напоминал ему младшего брата Никиту, погибшего двадцатилетним от брюшного тифа в первый год войны. Он узнал об этом из письма матери, дошедшего с шестимесячным опозданием на восточный фронт как раз перед тем, как полк двинулся в Сибирь.

Михаил помнил то утро, теплое, ласковое. Он сидел на кровати, сложив ноги по-турецки, и рассматривал шрам от гранатного ранения у себя на руке. Палатка была открыта, ее заливал розоватый солнечный свет. Когда капрал бросил письмо, Михаил заметил, с какой завистью смотрит на него Игнат, – тому из дома не писали. Михаил вскрывал конверт медленно, весь в предвкушении той радости, которая оставит его на несколько минут один на один с домом, унесет за тысячи километров отсюда. Он сразу же узнал почерк матери, сельской учительницы в одной из деревень Ярославской губернии. Он прочел о смерти брата, и ему показалось, что больше он не сможет ни вставать, ни ходить. Наверное, он переменился в лице, потому что Игнат подбежал к нему и тряхнул за здоровую руку…

– Как по-вашему, мы по лесу наперерез пойдем или будем обходить? – Кирилл задал вопрос, пользуясь паузой, пока Василий переводил дыхание, расправившись со своим полным стаканом.

– Не думаю, что старик захочет пойти в обход! Он скорее прикажет нам прорубать себе дорогу прямо кинжалами, прорезать лес, как нож лепешку.

– Да не сумасшедший же он, тоже, поди, дорожит своей шкурой.

– С чего вы это взяли? Знаете, командир моего батальона иногда позволяет мне входить, когда у него собираются офицеры. Кофе он любит, а готовить его только я умею…

– Ну и что? Что ты знаешь?

– Они все недовольны. Я слышал, что они говорили: Ипсиланти – сумасшедший, он ищет смерти… Конечно, наш полковник имен при мне не называл, но все понятно и так. И они, господа офицеры, называют его «стариком», как и мы с тобой.

Во время рассказа Кирилла Ефим словно очнулся от глубокого раздумья и стал внимательно слушать. В его глазах зажглись огоньки, казалось, тема разговора задела его за живое и он вот-вот откроет рот, чтобы вмешаться. Но тут снова заиграл Василий, да с такой удалью, что разговаривать стало невозможно. Разозлившись, Ефим выскочил из палатки, чтобы глотнуть свежего воздуха. Его раздражали пьяные морды, тупые глаза, товарищи казались ему глупцами, не желавшими понимать, что происходит. Ох, принесет им этот пир да гуляние беду, так и жди! Говорят, у каждого полка своя душа есть… Ой, недоброе с ней творится в этой глухомани…

«Солдаты не были в бою слишком долго… Что от них осталось? Где фронт, а где мы? Я за весь год ни разу из ружья не выстрелил. Каждый день его тру и чищу, чищу и тру, а зачем? Пока дыры не появятся? Это Ипсиланти виноват, тащит нас все дальше и дальше, привирая, будто царя ищем, хочет от Петербурга подальше улизнуть… Он-то знает, что там происходит, он-то знает… Наши, дураки, пьют да веселятся, а тому только этого и надо».

Ефим затаил неприязнь к князю еще тогда, на западном фронте, когда узнал, что тот не подписал приказ о присвоении ему звания прапорщика, о котором ходатайствовал капитан. Ефим знал даже то, что князь сказал: «Теперь ему уже на пенсии нужно звания получать. Не нравится мне, когда в моем полку сержантам столько же лет, сколько полковникам». Эти слова оставили незаживающую рану в душе старого солдата.

В полку не он один копил обиду на Ипсиланти. Ефим был уверен, что командир первого батальона полковник Гудериан тоже терпеть не может князя. Ефим часто наблюдал за ним, когда тот выходил из палатки командующего после вечернего рапорта. Он наблюдал за полковником не только из-за того неутихающего жжения в груди, которое заставляло его обращать внимание на всех обиженных и недооцененных, – он выполнял работу личного секретаря командира батальона. Гудериан желал Ипсиланти смерти точно так же, как и сам Ефим. Он слишком часто выслушивал от князя упреки в безалаберности, рассеянности, неспособности командовать. Когда князь терял над собой контроль, то не следил ни за тоном, ни за выражениями, отчитывая подчиненных офицеров, но солдатам всегда сочувствовал. Однажды, когда полковник вернулся после очередной унизительной выволочки у князя, Ефим решился и позволил себе заговорить с командиром батальона слишком доверительно. Он притворился, что берет со стола какой-то листок и приблизился к трясущемуся от ярости полковнику: