Роберто Пацци - В поисках императора

«Ты осталась русской, бедная моя деточка, ты останешься ей навсегда. Ты могла спастись и спасти свою семью. Может быть, для будущей королевы Англии и Ллойд Джордж повел бы себя иначе, послал бы в Петроград один из кораблей своей непобедимой флотилии и спас бы моих детей». Для себя он не видел спасения даже в мечтах. Пока война с Германией не закончена, революционное правительство все равно будет требовать, чтобы он оставался в России. Он не верил известию о том, что в Брест-Литовске подписан мир, не мог он поверить тому, что русский, пусть даже революционер, способен сесть за стол переговоров с немцами и уступить половину российской территории росчерком пера под договором. Должно быть, эта очередная выдумка нужна его тюремщикам, чтобы завлечь его в ловушку. И Аликс все время повторяет по ночам: «Не верь им, они опять что-то замышляют против тебя!»

Он знал, что большевики возвращались в Россию из дальних стран после долгих лет эмиграции; они не были больше русскими, должно быть, они просто потеряли чувство родины. Это было единственное возможное объяснение такого договора. Из всех европейских стран только Россия убереглась от Просвещения, и в этом была ее сила. Это убеждение вызрело у него во время его поездок по империи, поддерживалось оно и той уверенностью, которую давала ему память об умерших предшественниках. Каждый раз, когда первого ноября, в годовщину смерти своего отца, он входил в собор апостолов Петра и Павла, они, покоящиеся здесь его предки, словно предлагали ему свою помощь, и он набирался от них силы. В соборе были захоронены почти все цари и царицы его династии. Они лежали здесь в своих плащах и мундирах под белыми плитами саркофагов с позолоченными крестами и орлами и ждали трубного сигнала к Страшному Суду. У царской династии была с Господом какая-то непрерывная связь, которую Россия пронесла через бесконечность перемен. Россия не брала ни от Европы, ни от Азии – она брала от Бога. Войдя в эту церковь, он терял ощущение времени и пространства, двадцать шагов до алтаря становились двумя сотнями лет.

Именно поэтому он пожелал показать это место своему кузену кайзеру, дабы тот понял, что величие молчаливо. Вильгельм был самым нестерпимым и тщеславным бахвалом из всех европейских властителей; Николай не мог спокойно выносить его нахальства. Он помнил их последний разговор по телефону, в конце июля 1914 года, когда войска европейских государств уже готовились к схватке на поле боя. Он был тогда в Царском Селе, в Александровском дворце, наконец-то добравшись до постели после напряженнейшего дня. Около двух часов ночи его разбудил старик Андрей, служивший камердинером еще у его отца, с известием, что кайзер ждет у телефона. Весь тот день Николай провел в консультациях с английскими и французскими союзниками, в бесчисленных обменах нотами с австрийской и немецкой канцеляриями и уже получил две телеграммы от Вильгельма. Когда он подошел к аппарату, кайзер начал говорить, постепенно повышая голос, но Николай не слушал его. Он словно утонул в шорохах и помехах на линии, вдруг представив тысячи верст, разделявших Петербург и Берлин, ритмичную эстафету верстовых столбов с двуглавым имперским орлом, протянувшуюся до границы. На этой огромной территории жили миллионы людей, которые ждали сейчас мира или войны: такие же мужчины, как он сам, такие же женщины, как Аликс, мальчишки, похожие на Алешу, старухи, напоминающие Марию Феодоровну, императрицу-мать. Все они были близки ему, он не мог отделить себя от них, он должен был решить их судьбу.

Вильгельм сделал неожиданную паузу, и Николай постарался сосредоточиться и вспомнить последние слова кузена; тому пришлось сказать, что после вовлечения в войну Австро-Венгрии он не мог поступить иначе. Николаю было стыдно за кайзера, который пытался тянуть время, используя дружеские и родственные связи, хотел выиграть несколько часов для своих фельдмаршалов. Николай уже знал от тайных агентов, что объявление Германией войны России уже подписано. И когда наконец после неопределенных и обманных посулов о новых консультациях Николаю стало абсолютно ясно, что для миллионов его подданных война все-таки началась, он признал правоту своего отца. Тот говорил, что настоящему государю невозможно пользоваться телефоном, не теряя своего монаршего достоинства, потому что этот дьявольский аппарат словно предназначен для вранья и притворства таких дурных актеров, как Вильгельм, с легкостью прибегающих к нему даже в подобных трагических ситуациях.

– Пустите меня, или я буду стрелять! Пустите! Ипсиланти – дьявол, это он из зимы сделал лето… Оставьте меня, проклятые, или я убью вас! Вы все с ним заодно, продали душу черту, я знаю, вы все против меня… Пустите, говорю, или я вас всех перестреляю!

Его пытались схватить прежде, чем он начнет стрелять, этот сумасшедший. Со всех сторон бежали на помощь, но прибежавших останавливали и отправляли назад, – это был приказ капитана Кареля, который пытался вместе с пятью помощниками оттащить буйного как можно дальше от палаток лагеря. Какой вред боевому духу полка могут нанести эти крики, если сумасшедшего не остановить сразу же, капитан понял мгновенно, еще до того, как на месте происшествия появился князь Ипсиланти.

Сумасшедший, конюх из эскадрона для особых поручений при командующем, слыл добрым, мягкосердечным человеком, он всегда первым делал шаг вперед, когда вызывали добровольцев для выполнения самых трудных поручений, и никогда не жаловался на тяжести похода. Его товарищи знали о нем немного. Он был родом из далекого села на полуострове Рыбацком, что в Северной Карелии, где ночь длилась шесть месяцев, как и день. В последнее время он действительно казался каким-то странным, но кого можно было считать нормальным в этом полку? Ночью он вскакивал с постели и начинал рыться в своем рюкзаке, будто боялся потерять что-то очень важное, и, если не находил сразу то, что искал, начинал оглядывать всех налитыми кровью глазами, словно обвиняя товарищей в краже этого необходимейшего предмета – крошечного обломка зеркала! Кто-нибудь бросал в него сапогом, требуя, чтобы тот угомонился и дал людям спать, но он, обнаружив свое сокровище, зажигал огрызок свечи и принимался смотреть на свое отражение неподвижным взглядом. Только теперь он успокаивался, убедившись, что голова его все еще на плечах, а глазами и волосами он по-прежнему походит на мать, умершую, когда он был еще ребенком. Дома осталась ее большая фотография, на которой она улыбалась точно такой же улыбкой, какой он улыбался сейчас, умиротворенный и готовый снова забыться сном. Он вспоминал день, когда они с матерью, уже заболевшей, отправились с побережья в село ради этой фотографии. Как живая, мать стояла перед его глазами в том разноцветном платье и черной шали, а рядом был он сам, четырехлетний.