Вера Морозова - Привлеченная к дознанию...

— Проклятое земство! До какого состояния довели город: улицы залиты грязью, перерыты канавами, а купчины ставят царям монумент за монументом! — сердито сказала Мария Петровна, держась за руку спутника.

Они остановились на краю канавы, разделявшей улицу, неподалеку от Струковского сада. Ноги девушки скользили по замерзшим комьям глины.

— Ни конки, ни трамвая, ни зеленого кустика — ничего не увидишь в современном Чикаго! Все забито «минерашками», а попросту тайными притонами по продаже водки... — все так же сердито продолжала Мария Петровна. — В думе двадцать лет мусолят вопрос о прокладке водопровода! Даже милейший Долгов, земец и либерал, возмущается. Купцы боятся конки: займет всю улицу и будет отпугивать покупателей! Вот и логика!

— В Думе занимаются безвредным для государственного строя лужением умывальников! — Владимир помолчал и с сердцем добавил: — Народного бедствия стараются не замечать!

— Наша российская действительность! Чему удивляться?! Всего лишь десять лет тому назад на Троицкой площади стоял эшафот с позорным столбом... Подлинное средневековье! На грудь жертве привязывали доску, прикручивали веревками к столбу, и пьяный палач в красной рубахе брал кнут... — Голос Марии Петровны дрожал от возмущения. — На такой общественный строй нужно поднять руку! Вы, брат казненного Александра Ильича, обязаны быть с нами, якобинцами!

Владимир молчал. Карие глаза в темноте казались почти черными. Мария Петровна говорила с жаром:

— Революцию начнет молодежь, члены организации. Народ поддержит, народ к революции всегда готов. Россия должна покончить с вековой спячкой и развить капиталистическое производство...

— Значит, в России нет собственного капиталистического производства?! А полтора миллиона рабочих?! — удивленно парировал Ульянов.

— И все же у нас нет собственного производства... Нет тех социальных противоречий, которые позволили бы оторвать мужика от земли! — горячилась Мария Петровна. — Народники...

— Народники... Они фарисейски закрывают глаза на невозможное положение народа, считая, что достаточно усилий культурного общества и правительства. — Ульянов, заметив протестующий жест Марии Петровны, повторил: — Да, и правительства, чтобы все направить на правильный путь. Господа Михайловские, от которых вы впитали сию премудрость, прячут головы наподобие страусов, чтобы не видеть эксплуататоров, не видеть разорения народа.

— Вы не правы!

— Прав! Позорная трусость, боязнь смотреть правде в глаза, нежелание понять, что единственный выход в классовой борьбе пролетариата, того пролетариата, рождение которого вы не признаете вопреки исторической действительности. Когда же об этом говорят социал-демократы, то в ответ — непристойные вопли... Нас упрекают в желании обезземелить народ! Где пределы лжи?! — Ульянов снял фуражку и обтер высокий лоб платком.

Мария Петровна слушала напряженно, заинтересованно.

— Михайловский острит с легкостью светского пшюта, обливает грязью учение Маркса, которого он не знает и не дает себе труда узнать! С видом оскорбленной невинности возводит очи горе и спрашивает: в каком сочинении Маркс изложил свое материалистическое учение? Выхватывает из марксистской литературы сравнение Маркса с Дарвином и жонглирует. — Голос Ульянова зазвенел от негодования. — Метод Маркса, открытый им в исторической науке, замалчивается. Слона-то он и не приметил!

— Я отдаю должное Марксу... Тут я не разделяю взглядов Михайловского, столь красочно обрисованного. Но ведь дело не в том, чтобы вырастить непременно самобытную цивилизацию из российских недр, и не в том, чтобы перенести западную цивилизацию. Надо брать хорошее отовсюду, а свое оно будет или чужое — это уже вопрос практического удобства, — Мария Петровна твердо взглянула на Ульянова.

— Практического удобства?! Брать хорошее отовсюду и — дело в шляпе! Браво! Утопия и величайшее невежество, свойственное народничеству девяностых годов. — Заметив, как нахмурилась Мария Петровна, резко бросил: — Чушь! Отсутствие диалектики! На общество следует смотреть как на живой организм в развитии, Мария Петровна! У Михайловского дар, умение, блестящие попытки поговорить и ничего не сказать.

— Блестящие попытки поговорить и ничего не сказать! — засмеялась Мария Петровна, прикрывая муфтой лицо от ветра. — С вами очень трудно спорить, просто-таки невозможно!

— А вы спорьте, если чувствуете правоту! Есть люди, которым доставляет удовольствие говорить вздор. — Владимир устало махнул рукой. — Это все к Михайловскому. Я занят работой утомительной, неблагодарной, черной... Собираю разбросанные там и сям намеки, сопоставляю их, мучительно ищу серьезного довода, чтобы выступить с принципиальной критикой врагов марксизма. Временами не в состоянии отвечать на тявканье — можно только пожимать плечами!

— А Маркс в «Капитале» говорит...

— Маркс, марксизм... — Ульянов с легкой грустью продекламировал на отличном немецком языке:

— Никто не производил на меня такого впечатления. А ведь вам лишь двадцать один год! Думала вас, Владимир, обратить в свою веру. — Мария Петровна мягко улыбнулась, протянула руку.

— Да, Мария Петровна! Теперь ваша очередь меня провожать, а то мы вновь на Казачьей улице...

Падал дрожащий свет от газовых фонарей. Припудренные снегом липы Тверского бульвара отбрасывали ажурную тень на дорожки. На бархатном небе выделялись яркие звезды, серебрился месяц. На скамьях с выгнутыми ножками сидели старики, закутав подбородки шарфами. У памятника Пушкину, как обычно, корзина живых цветов.

Мария Петровна перешагнула чугунные цепи, протянутые между старинными фонарями, и положила на цоколь красную розу.

Вернувшись в Самару из Сибири, куда она ездила навестить Заичневского, Мария Петровна стала добиваться разрешения на переезд в Москву. В столице жили ее мать, сестра, выславшая свидетельство о болезни матери, но жандармское управление права на въезд в Москву не давало. После долгих хлопот оказалась в Твери. И на том спасибо! Тверь не так далека от Москвы, как думалось охранке. Частенько, невзирая на запрещения, приезжала в столицу, восстанавливала связи, нарушенные арестом и ссылкой. Поездки ее особенно участились, когда в 1893 году в Москве поселилась семья Ульяновых. Сколько счастливых часов провела она в их доме в Самаре, а теперь вот в Москве...