Вера Морозова - Привлеченная к дознанию...

Он уселся, сдвинул газеты, принялся составлять протокол.

— Начнем с дамы... Розалия Самойловна, — произнес он все так же любезно, — ордер на арест предъявить или поверите на слово?..

Землячка поднесла подснежники к лицу.

— Очевидно, происходит смешное недоразумение. Я рада знакомству, но ордер можете не предъявлять. Я не та, за которую вы меня принимаете. Пожалуйста, мой паспорт.

Она порылась в ридикюле и выложила на край стола документ на имя мещанки из Могилева.

— Розалия Самойловна, — и он укоризненно покачал головой, — почему вы столь плохого мнения об охранном отделении? Паспортов, имен у вас предостаточно. — Он помолчал и повертел в руках паспорт. — На сей раз Осмоловская. Гм... Надеюсь, вы не заставите устанавливать личность, терять время на ненужные формальности и очные ставки?

Ротмистр Миронов щелкнул замком портфеля и начал убирать протоколы конференции, отобранные при обыске у Ярославского.

Землячка удивленно развела руками. На лице появилась насмешливая улыбка, глаза с откровенным недоумением смотрели на ротмистра.

«Крепкий орешек», — подумал Миронов. Служба в охранном отделении научила его разбираться в людях; он понимал цену подлинного мужества.

Миронов подошел к камину с чугунной решеткой, взял серебряный колокольчик и позвонил:

— М-да... Весьма сожалею, мадам.

Дверь кабинета отворилась, и на пороге выросли жандармы.

Семь шагов в длину, четыре шага в ширину, массивная, обитая железом дверь с глазком, сводчатый кирпичный потолок. Оконце с решеткой и гладкими скосами вместо подоконника, пол из грубо отесанных каменных плит, железная койка — вот и все приметы камеры Сущевской полицейской части на Селезневке.

Землячка, тяжело вздохнув, опустилась на узкую койку, привинченную к полу. Кто-то осторожно тронул ее за локоть. Она вздрогнула и подняла голову. К удивлению своему, увидала Татьяну, сестру Ярославского, очень похожую на брата. Ее привезли в участок недавно, арестовали на какой-то сходке. Землячка обрадовалась. Татьяна прижалась к ней плечом и зашептала:

— Брата сюда же привезли? Вместе взяли?

Розалия Самойловна кивнула головой.

— Условия здесь сносные. Все зависит, с чем взяли. Чистыми?

— Какой там чистыми... Громкое дело раздуют. — Землячка устало махнула рукой.

Первые часы заключения всегда очень тягостны. «Нужно успокоиться и все взвесить, — подумала Землячка. — Безвыходных положений не бывает. Как огорчится Ильич, узнав о провале конференции. Ловко же сработала охранка. Опять не обошлось без провокатора... Очевидно, в соседней камере Ярославский...»

Землячка прислушалась, покосилась на смотровой глазок и тихонько постучала в стену. Трижды повторила условный сигнал. Тюрьма молчала. Она поднялась с койки и направилась в противоположный угол. Провела рукой по шершавой мокрой поверхности и вновь начала выстукивать. Замерла. Соседняя камера отвечала глухими дробными ударами — за стеной оказались уголовные. Не повезло. Розалия Самойловна отошла, заложив руки за спину. Горькая морщина появилась на лбу. Нужно, очень нужно договориться с товарищами. Главное — разыскать Емельяна. Вряд ли прогулки здесь совместные. Тогда должны заговорить тюремные стены... А пока терпение и терпение.

Пережитое волнение давало себя знать, хотелось во всем разобраться. Татьяна понимала ее состояние: трудно свыкнуться с мыслью, что ты уже не принадлежишь себе.

Землячка легла на железную койку, укрыла ноги грубым одеялом и предалась воспоминаниям. Первую ночь она провела без сна. Воспоминаний тюремщики отнять не могли...

Вновь ее «привлекли к дознанию». На сей раз по делу военной организации социал-демократов.

В тюрьме она сидит не первый раз, да, очевидно, и не последний. Впрочем, если будет доказано ее участие в вооруженном восстании, вернее — в «пятерке» по руководству восстанием, то ее ждет смертная казнь или «высочайшая милость» — замена казни каторгой без срока... Вряд ли дождаться ей царской милости: слишком велик синодик «прошлых грехов»... У кого из профессиональных революционеров он чист? У Шанцера? Или у Васильева-Южина? А их взяли первыми. Вот уже более трех месяцев, как они в тюрьме. Арестовали их сразу же, седьмого декабря, в первый день восстания.

В те дни — дни радости — известие об их аресте показалось неправдоподобным и даже нелепым. Она направлялась в район Замоскворечья после заседания «пятерки». Настроение отменное — началась революция! Она весело подшучивала над своим другом Шанцером, которому предстояло уговаривать меньшевиков, тот лениво отругивался: хотелось живого дела, а не разговоров. А когда и Васильев стал ругаться, то она не могла себя сдержать и звонко расхохоталась. Расхохотался и Шанцер, поправляя бабочку на белоснежной сорочке с жестким крахмальным воротничком. Он собирался с Васильевым на заседание коалиционного комитета, чтобы заставить меньшевиков примкнуть к восстанию. В этом случае остановилась бы Николаевская железная дорога и связь Москвы с Петербургом была бы прервана. Правительство не смогло бы перебрасывать войска в Москву, и генерал-губернатор Дубасов не получил бы подкрепления...

Розалия Самойловна давно дружила с Шанцером. В Москву его прислал Ильич.

Встреча, на которой арестовали Шанцера, состоялась на квартире мелкого банковского служащего в Косом переулке.

Связной-студент принес Марату пачку только что вышедшей газеты «Известия». Чуть влажные листы пахли еще типографской краской.

Совещание оказалось долгим и, в сущности, бесполезным. Эсеры, которые также присутствовали на этой встрече, ограничивались туманными фразами. Они стояли, как всегда, за террор и в подробности не вдавались. Меньшевики произносили драматические речи: и сил мало, и оружия нет, и кровопролитие страшило... Особо упорствовал Переверзев с Николаевской дороги, оказавшийся решительным противником восстания.

— Но если Николаевская дорога останется в руках правительства, то в Москву будут переброшены каратели, — горячился Марат.

В минуты огорчения Марат пощипывал бородку и надевал очки в металлической оправе, словно желая лучше рассмотреть собеседника. Много резких слов наговорил он Переверзеву, и тот не выдержал:

— Я не могу отвечать за Николаевскую дорогу... Меня вообще каждую минуту могут арестовать!

Все замолчали. Фигура Переверзева была столь комична, что Шанцер, пряча лукавые искорки в глазах, не утерпел:

— Это почему же?

— За мной идет слежка. — Переверзев возбужден; лицо испуганное, бледное, руки трясутся, но говорит с пафосом. — Шпики ходят по пятам. Жизнью рискую. Но я революционер и пришел на совещание, хотя и не уверен в его необходимости.