Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

Отужинав и стоически выдержав подробный пересказ того, как две другие подруги завидуют донье Марианне, побожившись всеми святыми, что будет дома к приходу модистки и портного, и приняв решение, что у нового парика должен быть голубоватый, а не желтоватый оттенок, дон Рафель заметил, подойдя к окну в столовой, что на небе ни облачка. Не обращая внимания на надутые губы доньи Марианны, считавшей увлечение супруга астрономией пустой тратой времени и лучшим способом заработать воспаление легких, он позвал Ипполита, чтобы тот вынес телескоп в сад, и приказал ему поставить его на клумбу с бегониями.

– Прямо на цветы, ваша честь?

– Да. Может, хоть так Роман в конце концов их пересадит.

– Я ему уже дважды об этом напоминал, ваша честь.

– Значит, предупреди его в третий раз. Пусть завтра с утра этим займется, и без разговоров. Я хочу, чтобы он посадил хризантемы, уже настало их время. Бегонии в декабре! Ох уж этот Роман…

– Слушаюсь, ваша честь.

Ипполит удалился, а с ним и свет его керосиновой лампы, и дон Рафель остался один, наедине с небом. Тоска становилась все нестерпимее, поскольку у него складывалось впечатление, что вот уже несколько дней единственная цель его жизни состоит в том, чтобы залатывать прорехи в собственной биографии; и не успевал он залатать одну, как неожиданно появлялась другая. Необходимо было добраться до губернатора, пока к нему не проник Террадельес: этот человек и представленные им опаснейшие обвинения против дона Рафеля вполне могли бы его погубить. Он представил себе, что признается во всем дону Пере. Согласится ли тот замять дело? И чего потребует взамен? Или решит, что уже пришла пора раздавить верховного судью, как муравья? Бездействовать было невозможно. Завтра с утра пораньше, решил он. Вздохнул и поглядел на небеса невооруженным глазом. Орион, фантастический охотник, царил над солидным куском темного неба. Он еще не добрался до Плеяд, несчастных и вечно преследуемых жертв. Казалось, что рога Тельца служат преградой между двумя созвездиями. Дон Рафель не знал, что небеса повествуют о его жизни, потому что не умел себя понять: вот он, кровожадный охотник, а чуть поодаль – его жертвы… Ведь жертвы на небе звались Майя, Тайгета, Алкиона, Келено и Электра, Астеропа и Меропа и были дочерями Плейоны и Атланта, а Орион их полюбил… Дон же Рафель, напротив, воздыхал лишь по одной возлюбленной, по своей прекрасной Гайетане, такой же далекой, как Астеропа. Дон Рафель не мог прочесть повествование небес о его жизни. Как не мог он знать, что, направляя свой телескоп в тот вечер Дня святых Невинных Младенцев Вифлеемских, в преддверии наступления тысяча восьмисотого года от Рождества Христова, в сторону Альдебарана и Гиад [228], он видел блуждающий и далекий, холодный и темный Плутон, который, в сопровождении своего нелепо объемистого спутника Харона, продвигался промеж Гиад медлительным, единожды в столетие заметным шагом… Плутон и Харон тяжелой поступью танцевали беззвучное рондо, кружа вокруг друг друга. Но знать о движении Плутона и Харона по небу над его садом дону Рафелю дано не было. Как не дано человеку знать о приближении собственной смерти.

Он поцокал языком от удовольствия, когда оранжеватый Альдебаран вошел в поле его зрения. На подходе была парочка Гиад (Евдора? Фесила?), но дону Рафелю хотелось сосредоточиться на оранжевой звезде альфа Тельца. Дон Жасинт Далмасес уверял, что это двойная звезда, и дон Рафель Массо твердо и достойно опроверг это утверждение ученого-астронома в статье, написанной цветистой прозой и опубликованной у Брузи [229]пять или шесть лет тому назад. Так и есть: о двойственности и речи быть не может. Ему стало холодно, и он подумал, что с минуты на минуту донья Марианна прикажет его позвать, чтобы он не простудился перед этим распроклятым праздником, а затем снова пойдет в наступление: «Ты что, не слышишь меня, Рафель? О чем ты думаешь? Ты что, не рад, что мы идем на праздник? Не знаю, ты какой-то квелый, по-моему. Ты плохо себя чувствуешь? Уже несколько дней ты как будто не в себе, Рафель». Он прекратил рассматривать Альдебаран («Совершенно очевидно и несомненно: ни о какой двойственности и речи быть не может; и точка») и протер глаза. На него снова нахлынула тоска. Дон Рафель потопал по земле, чтобы согреться, и, сам того не ведая, уплотнил девять вершков земли, покрывавшие истлевшее тело «бедняжечки Эльвиры, я не нарочно», а в это время с другой стороны садовой изгороди странная женщина с пристальным взглядом перестала ходить туда и сюда вдоль улицы Ампле и решительным шагом направилась в квартал Раваль, находившийся за бульваром Рамбла. Видимо, удовольствия от наблюдения за звездами она получать не умела.

Нандо Сортс тоже не обращал внимания на звезды. Он скакал галопом под покровом ночи, изводя лошадь и в кровь сбивая ягодицы. Слева возвышалась громада монастыря Педральбес, но, несмотря на холод, он ехал вперед, постоянно рискуя разбиться в темноте вместе с лошадью.

Как раз в то мгновение, когда его честь макал савоярди в горячий шоколад, Ипполит вошел к нему, чтобы сообщить, что «внизу ждет одна женщина, которая просит вашу честь принять ее, ваша честь».

– Женщина? Кто такая?

– Не признал-с.

– И чего она хочет?

– Не могу знать. Она хочет лично поговорить с вами, ваша честь. По важному делу.

– Тогда пусть подождет. Мой завтрак куда важнее. Где ты ее оставил? – Дона Рафеля кольнуло опасение, неизвестно почему.

– В прихожей.

– Не спускай с нее глаз. Не ровен час, она из тех, кто хватает все, что плохо лежит.

– Слушаюсь, ваша честь.

Дон Рафель допил шоколад и краем глаза поглядел в ту сторону, откуда слышно было, как возится в спальне супруга. Судя по звукам, она как раз убирала мантилью и молитвенник в тумбочку из красного дерева. Дон Рафель не желал показывать Ипполиту, что ему очень любопытно, что за женщина ожидает его внизу, но, с другой стороны, ему не хотелось заставлять посетительницу долго ждать, на случай чтобы в их разговор не вмешалась донья Марианна. Поэтому он решил, что завтрак окончен, и подошел к зеркалу, чтобы надеть парик. Он подавил отрыжку со вкусом шоколада и надел пальто, чтобы спуститься в вестибюль. С верхней площадки лестницы он посмотрел на посетительницу и передумал. Он вернулся к себе и позвал Ипполита:

– Передай ей, что я занят. Пусть она тебе скажет, чего ей нужно.

И отправился восвояси, бормоча себе под нос: «Стану я еще тратить время со всякими дамочками, которым взбрело в голову, что они могут так запросто наведаться ко мне домой». Ипполит вернулся, чтобы сообщить хозяину, что речь идет об очень важном деле, о котором женщина «может говорить только с вашей честью, ваша честь». И его честь снова отослал слугу в вестибюль со словами: «Скажи ей, что мое время важнее, чем эти ее важности, и что, ежели ей надобно что-либо имеющее отношение к правосудию, пусть она явится в присутствие, а если нет, то пусть идет своей дорогой: понимаешь?» И Ипполит три или четыре раза спускался по лестнице в вестибюль и поднимался к хозяевам в бельэтаж, как ведро, которое опускают на дно колодца и тянут вверх, и понемногу это уже начинало его раздражать: «Черт его дери, что я им волчок туда-сюда мотаться, как будто я мало целыми днями туда-сюда хожу по этой треклятой лестнице». Последний раз он вернулся с ответом незнакомки: «Она настаивает, ваша честь, что пришла по личному делу, в интересах вашей чести, и хочет поговорить с вами о женщине по имени Эльвира, ваша честь».