Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Я ищу художника по имени Тобиас.

Женщина захлопнула окно, стараясь наделать, как можно больше шума, как будто ей хотелось объявить всем соседям, что в ее сети попался еще один «доктор». Ни малейших признаков жизни. Дон Рафель нетерпеливо вздохнул. Ему совершенно не улыбалось проводить время в ожидании в темном переулке. Когда он начал серьезно взвешивать доводы в защиту возможности достойного отступления, «и все встанет на свои места», дверь подъезда открылась, и та же самая старуха, которая выглядывала из окна, ткнула в сторону дона Рафеля пальцем, кривым пальцем, как будто обвиняя его:

– В конце коридора. Там, где свет горит. Можете войти без стука. – И нахально протянула руку.

Дон Рафель, не ожидавший такого поворота, долго рылся в карманах, пока не нашел реал. Он бросил его на землю, чтобы унижение не казалось ему таким невыносимым. Пока женщина шарила в поисках монетки, дон Рафель шагнул в длинный, темный, нищенского вида коридор. В одной руке он нес сверток в форме цилиндра, а другой – прикрывал нос платком. Он дошел до двери, из-за которой исходил тусклый свет, и, следуя инструкциям старухи, открыл ее, не постучав.

Это была просторная комната, с высокими окнами, так что в дневные часы света в ней, скорее всего, хватало. Все в этом логове было в беспорядке: полотна, тюбики с краской, кисти, карандаши, кусочки угля, грязные разноцветные тряпки, пара сундуков, до отказа набитых одеждой, а еще по всей комнате висело множество веревок, на которых сушилось белье. И все это пропитано едким запахом краски, бумаги, вареной репы и нищеты, от которого мутило в животе. Его честь был изумлен, но вовсе не этим беспорядком, и даже не странным впечатлением, которое производили облезшие стены, как будто скалившие зубы, и не присутствием художника, который, сидя спиной к двери, не соблаговолил повернуться, погруженный в работу над рисунком, освещенным канделябром с двенадцатью свечами. Дон Рафель был изумлен при виде галереи рисунков, которые приветствовали визитера, прикрепленные прищепками к одной из веревочек, протянутых по всей комнате. С дюжину нагих женщин в неправдоподобных позах бросали непристойные взгляды на входящего во владения Тобиаса. Наскоро и сластолюбиво оглядев их, его честь обратился к художнику и срывающимся голосом поздоровался с ним. И тут он пригляделся к рисунку, лежавшему у Тобиаса на столе: женщина раскрывала себе половые губы рукой, а лицо ее застыло в усмешке, при виде которой дон Рафель подумал, что подобного сладострастия не может быть на свете. Даже в выражении бедняжки Эльвиры, в самые славные ее моменты, не было столько похоти. Его лысина под париком покрылась потом. Дон Рафель сглотнул слюну и искоса поглядел на художника.

– Что вам угодно? – задал риторический вопрос художник, прекрасно знавший, зачем к нему являлись все эти взбудораженные господа.

Знала об этом и старуха, служившая ему посредницей и зорко следившая, руководствуясь немалым опытом и чутьем, чтобы в мастерскую не заявился какой-нибудь отряд дозорных или кто бы то ни было, имеющий отношение к правосудию. Вроде дона Рафеля.

– Видите ли, я… Я – доктор, понимаете?.. И я хотел бы…

– Разумеется, господин доктор. Можете выбрать любой из рисунков, которые тут висят. Эти два стоят одно дуро за штуку, и по два дуро за штуку…

– Эти рисунки мне не нужны. И к тому же это слишком дорого.

– Тогда погодите: здесь, в папке, у меня есть рисунки за полдуро, которые…

– Нет, Тобиас, нет, – в нетерпении оборвал его высший авторитет Каталонии в вопросах правосудия.

– Тогда за каким чертом вы сюда явились?

– Я хочу, чтобы вы мне кое-что нарисовали… – Он быстро оглядел всю галерею и остановился на женщине с рисунка на столе. – Нарисуйте мне такой же рисунок, как этот. Но в два раза крупнее, и… – Он вынул коробочку из кармана пальто и раскрыл ее. – Я хочу, чтобы вы к ней пририсовали вот это лицо.

– Хорошо, доктор.

Тобиас взял коробочку и уставился на миниатюрный портрет доньи Гайетаны. Он некоторое время его разглядывал, потом вернул владельцу:

– Он очень маленький, этот портрет. Работа тяжелая.

– Назовите цену.

– Четыре дуро за лицо и одно дуро за тело, – проворно нашелся Тобиас.

– Эка загнул.

– Работа тяжелая, доктор.

– По рукам. Только начинайте рисовать лицо прямо сейчас. Я хочу убедиться, на верном ли вы пути.

Тобиас согласился. А кто ж не согласится, раз тут такая спешка. На этом докторе медицины можно будет неплохо заработать. В мгновение ока он изобразил, срисовывая с портрета из коробочки, лицо, отдаленно напоминающее Гайетану. Пока он работал, дон Рафель в волнении стоял с ним рядом и говорил ему: да, да, вот так; нет, нет, рот не такой. А Тобиас ему, да ведь этот портрет совсем малюсенький – какие у нее губы: мясистые? полные? чувственные? манящие? влажные?.. Его честь был в отчаянии, потому что никогда еще ему не приходилось описывать губы «моей Гайетаны желанной». А Тобиас сказал: «У меня к вам предложение, доктор». И именитый медик Массо ответил: «Какое именно?» И художник Тобиас продолжал: «Давайте я вам нарисую столько набросков, сколько вам угодно, по две песеты за каждый». А доктор ему: «По две песеты? Это же бешеные деньги». А художник: «Ради науки ничего не жаль, доктор. Вы ведь хирург?» И хирург Массо удивился: «Как вы догадались?» А он: «По тому, с каким жаром вы отнеслись к этому вопросу: подобный интерес я наблюдал только среди людей ученых». И доктор хирургических наук Массо согласился: «Пусть каждый набросок стоит по две песеты». И только по истечении часа и десяти песет, выплаченных за наброски, у них получилось лицо, действительно очень похожее на далекое, недосягаемое, любимейшее и желанное лицо «Гайетаны моей».

– Завтра я вам нарисую ее тело.

– А сейчас не можете?

– Никак не могу, доктор. Это займет у меня несколько часов.

– В полдень я зайду за рисунком. Или, может быть… – размечтался он, – пришлю за ним кого-нибудь из своих помощников.

Итак, в ту ночь доктору Массо, выпускнику хирургического факультета Болонского университета, первооткрывателю техники надреза грудной клетки и остановки подкожных кровотечений, пришлось без посторонней помощи рисовать себе портрет возлюбленной масляными красками. И он долго и беспокойно ворочался в постели рядом со спящей блаженным сном доньей Марианной, которая самолично – ах, до чего безграничны наши возможности в мире снов – служила благодарственный молебен во славу уходящего века с главного алтаря Кафедрального собора Барселоны. И все знакомые умирали от зависти.

Рано утром в субботу, в День святых Невинных Младенцев Вифлеемских [226] День святых Невинных Младенцев Вифлеемских – отмечается в Испании 28 декабря, посвящен поминовению жертв царя Ирода. , Нандо Сортс, лейтенант гвардии его величества, уставившись в даль, пытался чудом сократить расстояние и перед каждым поворотом надеялся, что на горизонте появятся очертания горы Монтсеррат, ведь это значило бы, что перед ними лежит уже не так уж много лье. Но большего от несчастной скотинки он требовать не мог. Черт, черт! Черт бы все это побрал; он ему про Новалиса, а друг-то в тюрьме, Господи Боже ты мой! Он чувствовал себя идиотом, и к тому же никчемным. Без сомнения, приехав в Барселону, он горы бы свернул, он дал бы свидетельские показания, он бы потряс до самых основ Аудиенсию провинции. Только бы вовремя успеть… Эх, черт его дери!