Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Я к вашим услугам, – произнес владелец книжной лавки, чтобы заполнить паузу.

И начал с трудом спускаться со своей дозорной башни. Когда они оказались на одном уровне, дону Рафелю стало ясно, что печатных дел мастер еще ниже ростом, чем он сам, настолько, что ему приходилось задирать голову, чтобы прислушаться к ответу посетителя.

– Я бы хотел… Меня интересует… – почесал в голове почтенный судья, – такой, такой… не знаю даже, как сказать. – Он огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что у стеллажей, забитых книгами, не выросли уши, и понизил голос, опуская сверток цилиндрической формы на изъеденный жуками прилавок. – Мне бы хотелось знать, не подскажете ли вы, какие шаги я должен предпринять для того, чтобы найти рисовальщика по имени… по имени Тобиас. – Последние слова он произнес едва слышным голосом, умирая от стыда.

Но владелец книжной лавки с большим интересом заметил, что рядом со свертком цилиндрической формы, как по волшебству, появилась серебряная монета. Он решил, что нужно дать этому важному человеку помучиться, а заодно вытянуть из него еще одну монету.

– Тобиас, Тобиас… – в вихре сомнений протянул он, краем глаза поглядывая, не зазвенит ли вторая монета рядом с первой. – Тобиас… А вы не могли бы уточнить, кого вы имеете в виду? Чем именно он занимается? – безжалостно спросил он.

– Вообще-то… гм, гм… как вам сказать… Это… это такой художник, который прекрасно умеет…

И тут появилась вторая серебряная монета. Она весело зазвенела и легла рядышком со своей коллегой, к уже полному восторгу владельца книжной лавки. А дон Рафель все мучился:

– То есть… то есть, я врач, и мне бы хотелось, чтобы он нарисовал мне несколько рисунков… Тобиас – автор этих рисунков…

– Поглядим, поглядим… – заинтересовался владелец книжной лавки, по всей видимости и думать забывший о лежавших на столике двух серебряных монетах, взяв в руки упаковку цилиндрической формы.

Он развязал узелок, и гравюры, принадлежавшие бывшему председателю Аудиенсии Памьесу, много лет проспавшие в потайном ящике его письменного стола, позабытые и тщательно спрятанные, выпали на прилавок. Привлекательная дама, прекрасно сложенная, бесстыдно смеялась им в лицо, обнажая изумительную, божественную грудь. Сердце дона Рафеля бешено заколотилось от унизительного осмотра, которому его подверг распроклятый владелец книжной лавки.

– Безусловно, безусловно, доктор, – успокоил его печатных дел мастер.

– Видите? – Его честь доктор указал на угол рисунка, в котором художник поставил свою подпись.

– «Тобиас», – прочел владелец книжной лавки. Он задрал голову вверх, как будто искал вдохновения на потолке. – Тобиас… Припоминаю, доктор… – Он бросил молниеносный взгляд на две серебряные монеты, чтобы удостовериться, что они все еще лежат на том же месте, и внезапно в голове у него прояснилось. – Улица Кануда, неподалеку от портала Санта-Анна. В третьем доме вниз по улице.

– В третьем?

– Вот именно. Тобиас… – Он постучал пальцем по гравюре, как раз по правому соску, как будто внезапно на него снизошло озарение. – Тобиас… Там у него вроде как мастерская… Лучше всего к нему прийти, когда стемнеет. – Это он сказал с ноткой презрения, как будто научные изыскания его чести не имели к нему никакого отношения, и отвернулся к прилавку, чтобы убрать с глаз долой две серебряные монеты, довольный тем, как хитроумно он заставил этого фальшивого доктора, ярого, как конь, раскошелиться и заплатить вдвое больше, чем тот собирался.

А доктор Массо, прощаясь с печатных дел мастером Гали и снова свернув гравюры в рулон, сгорал от стыда, но все же был полон радужных надежд, поскольку в денежном отношении дела его пока что шли весьма недурственно: на всякий случай он приготовил для владельца магазина пять серебряных монет.

Если бы донья Марианна узнала, что ее муж ходил по делам на пласа дель Пи, она бы удивилась. Если бы до ее сведения довели, по каким именно делам он туда ходил, она бы упала в обморок. А если бы ей показали эти гравюры, она бы просто умерла. Однако ее здоровье не подвергалось ни малейшей опасности, поскольку в тот момент она давала последние распоряжения слугам; она спросила Ипполита, где хозяин, и, не добившись внятного ответа, отправилась в семейную часовню перебирать четки с доньей Розалией Ферререс перед чтимым образом Блаженного Иосифа Ориолы. Донья Марианна и ее подруга провели вместе добрую половину дня в беседе о последних скандалах, происшедших в Барселоне. Всем видом своим говоря, «о боже, какой скандал», донья Розалия позволила себя убедить вступить в состав Дамского комитета по делам изменения маршрута Пасхальной процессии, с преувеличенной бодростью надеявшегося достичь, уже в текущем году, той цели, с которой он был создан. Как будто никто знать не знал, что о себе воображал сеньор епископ, прости господи; как будто никто и не догадывался, что каноник Пужалс, который на самом деле всем верховодил, в этом вопросе не уступит ни на шаг. Истощив эту тему, дамы перешли к анализу литургических возможностей продвижения в обществе, дарованных новогодним молебном во славу Господа, на который донья Марианна возлагала большие надежды, так как супруг подтвердил ей, что они оба будут сидеть в первом ряду, в креслах, в то время как умиравшей от зависти донье Розалии придется стоять всю службу на ногах в центре собора.

Дом Массо, дворец Массо, в эти предвечерние часы был погружен в привычную спячку. Холод и сырость овладели им начиная уже с первых дождей, чтобы держать его в лапах до тех пор, пока не расцветет миндаль в предместье Сан-Мартин-де-Провенсальс, где миндальные деревья расцветают в самую последнюю очередь. Поэтому Ипполит давал распоряжения всем девушкам и Селдони, чтобы они разожгли огонь во всех каминах и во всех трех жаровнях, чтобы жизнь в этом особняке со слишком высокими потолками стала чуть более сносной. Но никто во дворце: ни Ипполит, ни Селдони, ни Турок, клевавший носом у огня в столовой, ни Агнес, ни Эулалия или Рамонета, ни, уж конечно же, донья Марианна или донья Розалия – ни за что бы не обратил внимания на женщину, которая уже некоторое время бродила туда и сюда по улице Ампле, посматривая на дом Массо. Она бросала взгляды на садовую изгородь, затем – снова на ворота, и взгляд у нее был пристальный, как у человека, который уже давно смекнул, чего хочет достигнуть в жизни, но в последнюю минуту она, казалось, не решалась предпринять что-то никому не известное. А ведь уже начинало темнеть. Но женщина с пристальным взглядом, по-видимому, не особенно боялась темноты.

Под вечер, когда тени усталого города становятся похожими на камни, из которых построены дома. Под вечер, когда солнце играет в прятки с горой Монжуик, а небо окрашивается в алый цвет, будто готовится к широкому гулянию. Под вечер, когда лавочники снимают фартуки, зевают от усталости и голода и, если им улыбнулось счастье, успевают ущипнуть подручную за мягкое место. Под вечер, когда крестьяне из Орты, Сан-Адриа, Сарриа и Оспиталета ложатся спать, чтобы затемно быть уже на въезде в Барселону, на телегах, ломящихся от криков и латука, зеленой фасоли, кабачков, перцев, помидоров для салата, чтобы пропитывать их соком хлеб или вялить их, первых образчиков зимних артишоков и поздних каштанов, а еще найдется такой проныра, которому удалось набрать и везти на рынок пять полных лукошек опят, лисичек, яичных грибов и маслят. Под вечер, когда высокие окна Кафедрального собора служат приютом для воркующих голубей, которые готовятся провести в их укрытии еще одну холодную и ветреную ночь. Под вечер, когда дозорные во время обхода зажигают смоляные факелы, прикрепленные к крепостной стене, чтобы бульвар Рамбла мог задремать в их неясном свете. Под вечер, когда матери подходят к окнам и с криками, достаточно раздраженно, зовут детей домой, «пора ужинать, вас ждет вареная капуста или батат». Под вечер, когда дозорные лениво готовятся совершать обход и слуги во дворце Массо бегают по всему дому, зажигая свечи, канделябры и камины, точно так же как и слуги во всех остальных особняках и дворцах Рамблы или улицы Ампле. Под вечер, когда можно украдкой подсмотреть, проходя мимо домов, через щелочку света, что там затеяли. Под вечер, когда улицы становятся безлюдными, а город негостеприимным и настает смутный час, темный час встречи с недобрыми людьми, дон Рафель Массо-и-Пужадес, верховный судья Королевской аудиенсии Барселоны, велевший остановить карету на стратегически выверенном расстоянии, подходил к порталу Санта-Анна. Он обратил внимание на то, что небо было необыкновенно тихое и солнце еще не совсем скрылось. Над париком его чести подмигивал Альдебаран, но тот не обратил на него внимания. Нетерпеливой тростью он три раза постучал в обветшалую дверь третьего дома, и, словно его кто-то дожидался, створка окна наверху раздраженно хлопнула об стену. Старуха с глазами, как у хорька, следила за доном Рафелем из своей норы.