Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

Клара де Фойша исполнила юношескую, быструю и радостную сонату Бетховена, без сомнения написанную под влиянием Моцарта. «А ведь девчонка хорошо играет. Главная ее проблема, – думал маркиз, – в том, что она девчонка; нереально себе представить, как она будет скитаться по свету из одного концертного зала в другой. Но играет она очень даже прилично».

– Позвольте предложить вам одну вещь, любезный Фойша.

Жауме Фойша, безропотный, раскрасневшийся и полный радужных надежд, поклонился:

– С превеликим удовольствием, сеньор маркиз.

– Не соблаговолите ли вы принять мое приглашение на праздник окончания года и окончания века?

Супруги Фойша переглянулись, внезапно растроганные; они даже представить себе не могли, что когда-либо удостоятся такой чести.

– Я… сеньор маркиз… Мы с супругой…

– При условии, что ваша дочь нам что-нибудь исполнит.

– Можете на это рассчитывать. – Еще поклон: теперь поклонились все трое, муж, жена и дочка. – Сочтем это за честь.

Дон Рафель поближе присмотрелся к этим Фойшам, ловко добившимся того, чтобы затесаться к маркизу на праздник. Вслух он ничего не сказал, из вежливости, но позволил себе прийти к заключению, что изящества в них нет никакого, одеться, как положено, они не сумеют, и говорить с ними будет не о чем. Он-то, уж без сомнения, всеми силами постарается этого избежать, если столкнется с ними в углу зала на празднике. Все пьесы были сыграны. Бетховен имел значительный успех, и, когда внимание присутствующих переключилось от фортепьяно к разговору, маркиз обратился к дону Рафелю. По своему обыкновению, с каверзным вопросом.

– Как же… – смущенно ответствовал Массо. – Я… как вам сказать… Да, разумеется, дон Жасинт Далмасес – выдающийся астроном. Без сомнения, так оно и есть.

– Однако до моих ушей дошло, что вы с ним не согласны во многих вопросах касательно звездного неба…

– Ну же, ну же… – Дон Рафель был в восторге оттого, что ему отводят такую важную роль. – Я… я-то ведь всего лишь дилетант. Я работаю скрупулезно, но не посвящаю астрономии достаточное количество времени…

Краем глаза он проверил, какое впечатление производят его слова на юную Фойшу, которая была откровенно хороша собой. Отличная задница, вычислил он уже некоторое время назад. Отличная задница, хоть она и молоденькая еще.

– Вы отрицаете, что Альдебаран – двойная звезда.

– Ставлю на карту всю свою скромную репутацию астронома.

Как он умел блистать, когда хотел! Теперь, загнав треклятого Перрамона в могилу, он мог заняться светской жизнью. Теперь он мог спокойно и умно подвести мосты к губернатору, чтобы тот стал относиться к нему иначе. Теперь он мог… чем черт не шутит, снова так все подстроить, чтобы Гайетана…

– Как вы сказали, господин маркиз?

– Я говорю, что если вы ставите на карту свою репутацию, значит вы в этом полностью уверены.

– Разумеется, господин маркиз. Дон Жасинт обосновывает свое представление об Альдебаране как о двойной звезде тем, что в процессе наблюдений он обнаружил изменения в его яркости, – его честь высокопарно поднял палец вверх, – которые он наблюдал всего лишь раз. Всего лишь раз! Однако он признает, что не смог его расщепить при помощи телескопа. Уверяю вас, господин маркиз, Альдебаран не расщепляется потому, что он – одинокое солнце. А я провел немало ночей, наблюдая за ним!

Они продолжали толковать о земном и небесном, о жизни и смерти, о делах Божьих и делах людских. И даже дона Феликса Амата упомянули. Маркиз поморщился, поскольку считал его мыслителем скверным и невыносимым, а дон Рафель из благоразумия смолчал. Ему никак не удавалось перевести разговор на губернатора. Он явился к маркизу, чтобы поближе подобраться к дону Пере; ему хотелось разузнать, какие у этого вояки связи в свете. Выведать, где с ним можно ненароком встретиться, «какая неожиданность, ваше высокопревосходительство: вот уж не знал…» Именно поэтому выбор судьи и остановился на маркизе де Досриусе как на самом надежном источнике информации, поскольку тот, хоть и не выходил из дому, знал все и обо всех лучше любого другого жителя этого города. Он знал больше, чем все члены консистории [224], вместе взятые. Больше, чем все разрозненное и утомленное концом века аристократическое сословие. И больше, чем все едва зародившиеся промышленники, у которых не было времени на пересуды, потому что беднота без труда денег не заработает. От маркиза де Досриуса дон Рафель узнал, что дон Пере Каро, его высокопревосходительство генерал-капитан Каталонии, «не имел намерения быть ни на одном балу или фуршете, ни на одном благочестивом или светском празднестве, вплоть до последнего дня в году: он обещался присутствовать на новогоднем молебне во славу Господа и на празднике у маркиза. Куда вы, дон Рафель, приглашены, как вам, безусловно, уже известно». Так что увидеть дона Пере Каро не удастся до самого нового года. «Ну что ж… Необходимо будет стратегически подготовиться и понять, как действовать, чтобы праздник окончания года принес свои плоды».

От этих размышлений дон Рафель отвлекся только тогда, когда целовал руку сеньориты Клары де Фойши. Вот так бедра, вот так грудь. Знатная грудь. Издалека и не обратишь на нее особого внимания, но когда до нее рукой подать, совсем другое дело.

Вернувшись от маркиза, дон Рафель прикинул, в котором часу и при каком костюме пристойнее всего совершить пешую прогулку в одиночестве, без Ипполита, без Турка, без кареты, словно какой-нибудь ремесленник, почти инкогнито. Он даже надел шляпу, хранившуюся у него с окончания юридического факультета и даже не изъеденную молью. Возможно, дело было в том, что дождь уже час тому как перестал; по этой ли или по какой иной причине в тот вечер улицы были необыкновенно людны: бегали дети, с ликующим визгом топая по лужам; шли женщины с корзинами, нагруженными капустой и кормовой репой; грузчики, подмастерья, лоточники, продавцы вермишели и круп, ведущие разговоры на порогах своих заведений, мясники, бондарных и плотницких дел мастера, и все они болтали, кричали и шумели. Как будто, невзирая на холод, народ торопился вернуться к повседневной жизни в отсутствие дождя. На несколько секунд весь этот гомон перекрывал звук дудочки точильщика, и кому-нибудь из женщин немедленно приходило в голову, что ей необходимо заточить ножницы или нож для разделки мяса.

Дон Рафель шел посреди всего этого гвалта, не особенно обращая на него внимания. В одной руке у него был удлиненный сверток в форме цилиндра, а в голове – все те треволнения, которые не давали ему передохнуть с тех пор, как он снова обрел спокойствие; дон Рафель был бесспорным примером человеческой способности создавать себе проблемы и заменять потерявшие остроту проблемы новыми; лишь бы пострадать. На улице Баньс Ноус он остановился, чтобы поглядеть на фабрику индийских тканей Жузепа Терсоля. «Ух, лиса, ловок, как рыба в воде!» – мысленно вывел гениальную зоологическую метафору почтенный судья. По сути, его восхищала способность Терсоля к самообогащению. Этот тип входил в число пары десятков ловкачей, которые сумели воспользоваться разрешением, в свое время выданным коммерсантам, занимавшимся торговлей с заморскими странами, не столько для того, чтобы импортировать чинц [225] Чинц – индийская ткань из льна или хлопка, украшенная рисунком, чаще всего с цветочными и растительными мотивами на светлом фоне. , сколько для того, чтобы привозить хлопок и производить хлопчатобумажные ткани с печатным рисунком в Барселоне. Возами. И чем больше их продавали, тем большим спросом пользовались индийские ткани. А самые изворотливые, вроде Терсоля, заработанных денег не тратили, а вкладывали их в строительство подходящих для производства складов, в наем работников и в приобретение недавно изобретенных для этой зарождающейся промышленности станков. Воодушевление, которое вызвало появление набивных хлопчатобумажных тканей, распространилось не только на Барселону, но и на другие населенные пункты вдалеке от моря, в которых уже существовала традиция текстильного производства, таких как Фейшес или Сабадель, и вскоре на глазах всей Каталонии стали сколачиваться небольшие состояния, используемые не для того, чтобы вести роскошную жизнь без необходимости трудиться, а для того, чтобы вкладывать деньги в мануфактуру и в конце концов приумножать собственное богатство. Дон Рафель поморщился: голос этих проходимцев, накопивших денег, уже набирал силу. Он продолжил свой променад и вскоре очутился на пласа дель Пи. Вечер был самым подходящим моментом для того, чтобы разгуливать по этому кварталу, не опасаясь натолкнуться на деятельную донью Марианну, которая превратила пласа дель Пи, благодаря соседству базилики и здания, в котором располагалось братство, в место своего наиболее постоянного обитания. Не успел судья войти на площадь, как тут же столкнулся лицом к лицу с бароном де Малдой, который шагал, заложив руки за спину, и с любопытством разглядывал балконы, с видом человека, которому совершенно нечем заняться. «Еще тот лоботряс, все ворон считает», – мысленно сплюнул дон Рафель, с улыбкой склонившись в легком поклоне и до слез завидуя баронскому титулу. Барон ответил на приветствие с той же любезностью и в глубине души подумал, отчего же так бывает, что природа иногда ошибается и создает такие презренные существа, как его тезка Массо. «А ведь не отказался бы я быть на его месте: простой чиновник, а состояние сколотил, наверное, раза в три больше моего». Дон Рафель пересек площадь, понятия не имея о зависти, которую питал к нему рафинированный аристократ, потому что мысли его вернулись к житейским треволнениям, начавшим обретать форму в это утро в его кабинете в Верховном суде. Он пересек площадь и свернул на улицу Петричоль, едва успев увернуться от двух мальчишек, которые с криками затеяли там драку. Из зарешеченного окошка пахнуло вареной капустой, и дон Рафель скорчил гримасу отвращения, «капуста на ужин, беднота». Он остановился у книжной лавки и осмотрел здание с таким видом, будто подсчитывал, сколько оно стоит, перед тем как начать торговаться. Надпись на стекле входной двери, выполненная буквами неопределенно-розового цвета, оповещала прохожих, что это заведение, купля-продажа книг и бумаги, переплет и печатное дело, принадлежит Жуану Гали с улицы Петричоль. Желтые буквы поменьше, удивительного и тошнотворного оттенка, уведомляли, что дом Гали – единственное в Барселоне заведение, готовое выполнить любой, даже самый причудливый, заказ. Дон Рафель вздохнул в надежде, что так оно и есть. Поговаривали, что книжная лавка Жуана Гали снабжает печатным словом жаждущих братьев из трех недавно учрежденных франкмасонских лож. Поговаривали. Говорят. А еще говорят, что и доктор Жасинт Далмасес тоже масон. А еще говорят, что не только Жузеп Терсоль, владелец фабрики индийских тканей, но и Жауме Серра, хозяин торговой флотилии из восьми бригантин в Барселоне и еще восьми в Канете, – тоже франкмасоны. А еще говорят, что и среди искусников из Академии Недоверчивых попадались франкмасоны… Дон Рафель, по возможности, избегал разговоров с подобными людьми; как высокопоставленный чиновник и подданный его величества, он был тесно связан с военными и политиками высшего эшелона и не хотел иметь ничего общего с этими темными тайными обществами, которые страстно желали, как и все, только одного: править бал. А пока что это была его прерогатива. Визгливый голос женщины, гневно бранившей сопливого мальчишку, развеял думы судьи, и он снова очутился у дверей книжной лавки, перед вывеской, обещающей надежность и продуктивность. Он еще некоторое время поразмыслил: уже много лет нога его не ступала в заведения такого рода, и он в каком-то смысле страшился этого неведомого мира. Когда он наконец решил переступить порог лавки, раздался надтреснутый звон колокольчика, и он оказался в помещении, дремлющем в полумраке. Промозгло пахло сыростью. На самом верху лестницы дон Рафель разглядел владельца книжной лавки: в одной руке тряпка для пыли, на кончике носа пружинные очки, запыленная шляпа, в другой руке стопка книг. Печатных дел мастер Гали медленно обернулся, услышав, как хлопнула дверь. Он посмотрел на визитера с полным отсутствием интереса, как будто для возбуждения его любопытства люди должны были ходить в обложках, исписанных печатными буквами. Дон Рафель, в изумлении от того, с какой легкостью ему удалось преодолеть первое препятствие, вздохнул, не сводя глаз с владельца книжной лавки, стоявшего на лесенке.