Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Я не смогу отпустить тебе грехи, если ты не раскаешься, – настаивал исповедник.

Одно дело мучиться угрызениями совести, и совсем другое – признать перед каким-то мужланом, что он, признанный авторитет в вопросах правосудия, совершил ошибку. Но схимнику было не до шуток, ему было необходимо покаяние.

– Я раскаиваюсь, – проговорил наконец судья.

– В таком случае, сын мой, теперь, когда Бог, перед которым ты согрешил, простил тебя, ты должен поступить, как подобает. Богу угодно, чтобы ты искупил свою вину: ты должен предать себя в руки правосудия, потому что это твой долг перед обществом и перед Богом.

Эти слова подействовали на дона Рафеля как пощечина. Какая дерзость, диктовать ему, что он должен предать себя в руки правосудия! Какой у него может быть долг перед обществом, когда правосудие – это он и есть… Уж в этом-то у него не было сомнений. Одно дело – свои собственные угрызения совести, и совсем другое, никак с ними не связанное, – это искупление вины, которого может требовать от него общество. Дон Рафель Массо был из числа людей, уверенных, что они – исключение из правил и, соответственно, что общепринятые нормы по отношению к ним неприменимы. «Исполни свой долг перед обществом… Ты согрешил перед Богом…» Именно это он и сам произносил десятки раз в более официальной обстановке, когда в качестве председателя Уголовной палаты выносил подсудимым обвинительный приговор… А теперь захудалый францисканишка из захолустного монастыря обращается с теми же словами к нему – к нему! Председателю Верховного суда! – с теми же словами… Прощение Божие – это дело частное, личное, оно касается единственно его души: затем он к священнику и пошел. Но публичное покаяние было ему совершенно не нужно. Он опустился до уровня исповедника и примерно так, в двух словах, все ему и объяснил. Но монах стоял на своем: чтобы заслужить прощение Господне, нужно загладить свою вину.

– Но, отец мой, как я могу ее загладить, если женщина уже мертва? – разозлился дон Рафель и повысил голос. И тут же испугался, что у стен есть уши. – Как?

– При совершении преступления, последствия которого непоправимы, сын мой… его можно искупить, только понеся наказание, которое тебе определит суд человеческий.

– А кто дал людям право говорить мне, как я должен быть наказан?

– Что, сын мой?

– Кто дал людям право говорить мне, как я должен быть наказан!

– Умерь гордыню, сын мой. А иначе зачем же ты тогда явился исповедоваться?

Дон Рафель промолчал. И молчал добрую минуту. Монаху снова стало дурно. Ему было страшно, потому что до этого дня ему никогда еще не приходилось сталкиваться в исповедальне с ужасом преступления.

– Я сам не знаю, для чего пришел…

– Ты веришь в Бога?

– Да. Да, думаю, что верю. Но я хочу, чтобы меня простила Эльвира, бедная девочка.

– Эльвира?

– Женщина, которую я убил.

– Ты веришь в Бога?

– Вы уже спрашивали.

– Зачем ты решил прибегнуть к таинству исповеди, сын мой?

– Я вам не сын. И не обращайтесь ко мне на «ты»… Меня такое панибратство раздражает.

И разве что про чеснок не упомянул.

– Простите… – Наступило молчание. Наверное, этого странного человека было уже не спасти. – Вы хотите, чтобы Бог вас простил, но искупить свою вину не желаете…

– Если бы можно было ее искупить без огласки… Если бы можно было решить этот вопрос при помощи солидного пожертвования… я готов…

– Что вы, что вы… – всполошился монах. – Что за кощунственная нелепость!

– Я не желаю быть наказанным людьми.

– Вы не верите в человеческое правосудие.

– Раньше верил. А сейчас… нет, сейчас уже не верю.

– Дело ясное: когда пришел ваш черед ему повиноваться.

– Нет, отец мой. Все гораздо сложнее. Я знаю все о человеческом правосудии. В нем нет ни силы, ни справедливости, его вершат люди… которые тоже способны на преступление. – Он помолчал, чтобы перевести дыхание. – Людской суд несправедлив по определению. У человека нет права решать… хотя ему и дано различать между добром и злом… – Он прервал свою речь и обратился в темноту исповедальни с вопросом: – Кто дал людям право назначать виновному наказание?

– Закон. Его величество король. Господь.

– Король? Господь?.. Они и не догадываются о нашем существовании…

– Покайтесь, это богохульство.

– Каюсь. Я не нарочно…

– Хорошо, сын мой, то есть сударь. Вам не кажется необходимым наличие какой-либо системы для защиты общества от злоупотреблений отдельных индивидов? Вы с этим не согласны?

– Не знаю. Но я с сомнением отношусь к суду людскому. Я не доверяю людям.

– Люди, творящие правосудие, делают все возможное, чтобы быть справедливыми… Они следуют законам.

– Законы! Чудесное изобретение! Панацея для служителей правосудия… Чтобы не нужно было ломать голову над каждым отдельным случаем.

– Я вас не понимаю.

– Закон есть собрание произвольностей, заключенных в Кодекс и освященных обычаем каждой эпохи. Понимаете, отец мой? Он создан для профессионалов.

– Тут я не разберу, к чему вы клоните.

– Я не доверяю людям. А законы созданы людьми, отец мой.

– Да. Но блюстители закона – люди благородные. Доверьтесь им. Они честные люди.

– Не стоит на это рассчитывать.

– Но почему вы так в этом уверены?

– Я – судья, отец мой.

Наступило молчание. Похоже, эта последняя фраза окончательно добила несчастного исповедника. Скорее всего, ему безумно хотелось пуститься наутек и где-нибудь скрыться: «Спасите, люди добрые, за что меня, бедного, смиренного францисканского монаха, впутали в такую неприятную историю». Дон Рафель, стоя на коленях и вглядываясь во тьму, понемногу привыкал к мысли – хоть никогда прежде он и не мог бы такого себе даже представить, – что его моральное растление привело к тому, что он в конце концов оказался с другой стороны барьера. Скорее всего, будь у него немного времени, он, возможно, и начал бы понимать всех тех людей, которых осудил и приговорил на протяжении своей блестящей и плодотворной профессиональной карьеры.

– Быть осужденным людьми не представляет для меня ни малейшего интереса.

– Почему же вы решили исповедаться?

– Потому что хочу почувствовать, что Эльвира, бедняжечка, простила меня.

– По логике вещей, когда грех прощен, следует искупить вину. Вы должны понести наказание за совершенное вами преступление.

На дона Рафеля накатила волна бешенства. Этот человек его не понял, был не способен его понять. Единственное, чего он хотел, когда сделал над собой усилие, чтобы снизойти до этой унизительной исповеди, – это расплатиться за долг, оставшийся у него перед Эльвирой, бедняжечкой. И общество тут было вовсе ни при чем, ведь общество даже не заметило отсутствия этой женщины.