Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Отлично. Но вы еще не знаете, чего я от вас хочу.

– Не знаю и знать не желаю.

– Я хочу вашей смерти.

«Дело за малым стало», – подумал дон Рафель. Он был на дне колодца, так глубоко, что пасть еще ниже не представлялось возможным. Его даже развеселило дерзкое заявление этого юнца. Будь у него на душе немного поспокойней, он встретил бы его рукоплесканиями.

– Что ж, если вам заблагорассудилось меня убить, приступайте прямо сейчас, – хладнокровно ответствовал дон Рафель. – Но не обольщайтесь: вы тоже окончите свои дни на виселице.

– Сомневаюсь. Я вызываю вас на дуэль.

– Да ну? – В судье еще оставалась малая толика иронии.

– За вами выбор оружия.

Дон Рафель сделал вид, что раздумывает.

– Не стойте у меня на пути, молодой человек. В полночь меня ждет праздничный тост за наступление нового века.

– Я сказал, – не двинулся с места лейтенант, – что выбор оружия за вами.

– Не в моем обычае драться. А с наглецами и подавно.

Пощечина Сортса-младшего отозвалась, как хохот Гайетаны, в обклеенных обоями стенах миленькой гостиной. Дон Рафель побагровел от гнева и унижения. И тут ему не было дороги назад.

– Пистолеты, – сказал он в ответ. – И насмерть.

Время от времени человеком, даже самым рассудочным, овладевают приступы гнева; дон Рафель не являлся исключением. И потому он в конце концов согласился на смертельный поединок в шесть утра, по окончании банкета, на поле перед кладбищем Сарриа, вдали от любопытных взглядов, при двух секундантах с каждой стороны и враче. Невероятно. Не столько потому, что стреляться на дуэлях было противозаконно, сколько потому, что это считалось неприличным. Так что тот факт, что не кто-нибудь, а сам верховный судья позволил впутать себя в такую авантюру, не мог не вызвать удивления. Но ставки были уже сделаны, и дону Рафелю хотелось только одного: чтобы этот малолетний нахал исчез с глаз его долой, раз и навсегда.

Дон Рафель остался один в уютной гостиной, сотрясаясь от безудержного смеха. Более сильного даже, чем хохот доньи Гайетаны, поскольку поводом к нему было не презрение, а страх. Почтенный судья смеялся от страха, и его глаза заливались слезами. Куда ни повернись, кто-нибудь да был готов раздавить его как насекомое. Успокоившись, он утер глаза кружевным платочком. Тут на него накатил приступ тошноты. Бледнее воска, не в силах совладать с собственным организмом, он бросился в угол гостиной, и его вывернуло наизнанку. Вперемешку с кусочками плохо переваренных канапе на пол падали все его опасения и тревоги. Быть может, парочка-другая из них так и приклеилась к обоям этой миленькой гостиной, ставшей свидетельницей его последних унижений. Почувствовав некоторое облегчение, он сбежал из этой комнаты, где позволил стенам и стульям, и только им одним, догадаться о его слабости.

В большом зале дворца маркиза де Досриуса донья Марианна уже давно хватилась мужа. Никто не знал, куда он запропастился, и она была несколько удивлена: «Как-то все это странно, ума не приложу, чем он занят. А ведь он неважно себя чувствовал…» Увидев, что дон Рафель входит в гостиную, она тут же потеряла к нему всяческий интерес и продолжала рассуждать об идеале женского парика.

Миг наступления нового года и века неуловим. В его мимолетности заключалось отрицание его же существования, поскольку до двенадцати часов он был мечтой, а после первого удара часов в полночь – всего лишь воспоминанием. И все же, несмотря ни на что, именно по поводу этого исчезающего, этого эфемерного мгновения был устроен праздник во дворце маркиза и огромное количество банкетов по всей Барселоне.

По вышеупомянутой причине, по мере того как приближалось наступление этого момента, все заметнее становились нервные смешки и взволнованные взгляды. Внимание слуг было сосредоточено на раздаче бокалов белого вина, и они с нетерпением ждали, когда закончится исполняемая оркестром пьеса Сальери. (По мнению маркиза де Досриуса, который внимательно слушал музыку, сидя в инвалидном кресле, эти несчастные землекопы с инструментами в руках уже давным-давно покончили с Сальери, с музыкой и с жалкими остатками его терпения. Но нужно было соблюдать изящные манеры, а гостям сегодня было не до тонкостей.) Доиграв позорнейшее scherzo finale [242], способное заставить любого чуткого слушателя возненавидеть род человеческий, оркестр смолк. Дон Пере Каро подошел к маркизу. Понемногу, подобно тому как сглаживается поверхность озера, когда унимается ветер, разговоры утихли.

Его честь дон Рафель Массо появился в глубине зала с самым неустрашимым видом, на какой был способен. Почтенному судье было особенно любопытно, удастся ли ему выдержать напряжение этой церемонии в присутствии всех его врагов. Он не решился поглядеть в глаза его высокопревосходительству. Однако заметил, что у камина устроился дон Херонимо и не спускает с него глаз. А возле окна расположился дон Антони Террадельес со своим нотариусом, и оба пристально наблюдали за каждым его движением. Почти рядом с ними, слишком тесно, для спокойствия судьи, приблизившись к донье Гайетане, стоял малолетний придурок, вызвавший его на дуэль, и тоже пожирал его глазами… Нужно было улыбнуться. И дон Рафель улыбнулся. Вышло недурственно. Он взял свой бокал и обратился к маркизу и губернатору.

– Достопочтенный маркиз, ваше высокопревосходительство, – начал дон Рафель, – я чрезвычайно польщен оказанной мне честью провозгласить тост за наступление нового века в вашем присутствии.

Его слова расслышали все, но очень немногие заметили, что у него дрожит голос. Губернатор поднял бокал, к нему присоединился и маркиз. На несколько мгновений глаза всех присутствовавших на празднике сосредоточились на стрелке больших часов зала, и они в бездумном нетерпении потратили целую минуту жизни, завершавшую тысяча семьсот девяносто девятый год и, с некоторой долей вероятности, восемнадцатый век.

Но вот наступил этот миг – и тут же исчез невозвратно. И люди сдвинули бокалы, услышали и произнесли любезные пожелания, расчувствовались и заулыбались, чтобы забыть о том, в чем заключается смысл уходящего времени. А дон Рафель играл подобающую ему официальную роль. И из всех тех, кому не были известны его печали, один только маркиз де Досриус почувствовал, что под маской почетного гостя на дона Рафеля накатила черная полоса.

И потому, когда снова заиграла музыка, и настал черед Глюка быть мучимым недопонимавшими его музыкантами, и все пошли танцевать, никто, кроме прикованного к инвалидному креслу маркиза де Досриуса, не обратил внимания на то, что председатель Аудиенсии незаметно исчез из зала. Да, наверное, и из дома. Но маркиз ничего не сказал: ни словом никому не обмолвился, потому что был твердо уверен в том, что каждый должен жить своей жизнью так, как ему заблагорассудится. Laissez vivre [243].