Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Держи карман шире! — засомневался кто-то.

— Господин управляющий сначала ни в какую, и слушать не хотел, — растолковывал Хедеши. — Уламывал я его, уламывал, наконец он согласился, но с условием, что осенью мы вспашем ему клин. А вот на чем пахать — это еще надо поглядеть.

— Я не против. Но пусть каждый, кто приписан к селу, пользуется своей долей выпаса. Ежели чья-то скотина будет там пастись, то и моя тоже будет.

В спор вступали все новые и новые голоса.

— Не дело это распускать скотину по домам…

— С батрака безземельного тоже взимается подать…

— Сговориться-то сговорились. Только зачем пошли на такую негодную сделку?

— Так ведь уступать не хотел.

— Ежели по справедливости, то на том угодье должен быть общий выгон.

— С какой же стати за свое кровное платить?

— Выходит, пасти скот может только тот, у кого есть своя земля? А батраку да бедняку остается распялить шкуру околевшей скотины да повесить на гвоздь!

— А сколько нужно вспахать за выпас?

— Не будем ссориться, мужики, — призывая к благоразумию, вмешался в спор староста, стоявший рядом с Хедеши. — Неделю, а то и две скот хорошо ли, худо ли перебьется на том выгоне. Пусть стадо туда перегонят, и все тут. Чего из-за пустяков ссориться!

Примирительные слова старосты оказались более чем кстати, так как атмосфера накалилась до предела. Подходили все новые люди. Толпа вокруг спорящих росла. В этот самый момент на углу площади затрещал барабан глашатая, роль которого выполнял посыльный при сельской управе. Толпа хлынула к нему. Всех разбирало любопытство: что это опять взбрело в голову зловредному писаришке из сельской управы?

В последнее время совсем обнаглел каналья: с крестьянами разговаривает не иначе как только через посыльного. Взбредет ему что-то в башку, вот и велит бить в барабан, созывать народ.

— Доводим до всеобщего сведения, что сего числа производится набор землекопов со своим инструментом на строительство дамбы. Желающие должны немедленно зарегистрироваться в сельской управе.

Напрасно староста улаживал спор. Объявление сделало свое дело. Теперь все ясно почувствовали, что их неприятностям нет конца. Издольщики и батраки, обступившие старосту, поняли, что речь идет не просто об аренде Харангошской пустоши. Дело тут не только в предоставлении им на несколько недель выгона и не в том, кто из крестьян за это станет пахать, а кто нет, кому положено пользоваться выгоном, а кому нет! Подобные споры и перебранки возникали и прежде: и во времена отцов, и во времена дедов. И нередко такие споры решались потасовками, в которых спорщики проламывали друг другу головы. Нынешняя перебранка по сравнению с теми прежними не шла ни в какое сравнение. И тем не менее тревога и волнение не покидали людей.

Минуло уже полтора десятка лет с той поры, как крестьяне освободились от крепостной зависимости. Поначалу они верили, что им удастся избавиться от беспросветной нужды и лишений, которые они терпели на протяжении столетий. После освобождения они надеялись выхлопотать себе угодья, о которых из поколения в поколение ходила молва, будто они некогда принадлежали крестьянам, а потом были отняты помещиками. Бедняки решили: раз уж пришла долгожданная воля, то они могут мирно и честно поделить угодья между собой, ведь угодья эти по праву являются общим достоянием.

Но не тут-то было. Последовал грозный окрик, и крестьянам пришлось подчиниться. А что им оставалось делать? Увели они с пастбищ скот, пригнали его в деревню и скрепя сердце терпеливо сносили притеснения, как сносили их и прежде. Им казалось, что они и дальше смогут жить так же, как жили раньше… Но это стало невозможным. Хотели они того или нет, им пришлось признать, что в мире не все идет по-старому. С происшедшими переменами нельзя было не считаться, нельзя было их избежать. Они настойчиво стучались в каждый дом и, врываясь, все рушили, переворачивали вверх дном.

При старых порядках крестьянам приходилось туго, однако жизненный уклад был для них привычен. Они разбирались, что к чему, подходили ко всему с определенной меркой и все сообразовывали с ней. У одних жизнь складывалась более или менее сносно, у других намного хуже. И это обстоятельство неизбежно сталкивало их, нередко побуждая хватать друг друга за горло. Но община, точно кошара, все-таки неизбежно сплачивала их в одно целое и примиряла.

Теперь этот жизненный уклад рушился, вызывая неуверенность в завтрашнем дне, вселяя тревогу и неопределенность. Окружающий мир день ото дня менялся, становился все более чуждым и непонятным… Бедняги так и не сумели разобраться в сложных перипетиях этих перемен, найти ориентир, определить свое место в нем.

И в довершение всего этот засушливый год, который выдался нынче… Дьявольское, невиданной силы стихийное бедствие тоже было как бы неотъемлемой частью непостижимого хаоса. Засуха, лютые морозы, наводнения, мор случались, конечно, и в старину. Иное стихийное бедствие даже являлось для прошлых поколений отправной точкой летосчисления, как для христиан явилось, например, рождение Христа. «Спустя пятнадцать лет после мытного [15] Мыт — острое инфекционное заболевание у молодых лошадей, ослов и мулов. мора…» — говорили крестьяне. Или: «Спустя двадцать лет после свирепого бурана…» Из поколения в поколение передавались легенды о страшных годинах. Но нынешний год казался крестьянам из ряда вон выходящим. Разумеется, дело тут было не только в силах природы, а в неведомых, таинственных силах, перевернувших мир вверх тормашками. Об этом можно было лишь догадываться и говорить только шепотом и с опаской, собираясь темными вечерами под сенью семейных очагов в тесном кругу домашних…

Солнце палило немилосердно. Откуда ни возьмись налетел вихрь и швырнул в глаза пригоршни пыли и песка. Шквальный ветер пронесся молниеносно, будто по толпе хлестнули пастушьим кнутом. Едва шквал улегся, как снова навис раскаленный, дрожащий от зноя воздух.

Толпившийся на церковной площади народ слушал протяжные выкрики глашатая, и от взаимного недоверия и озлобленности у людей не осталось и следа, словно их ветром сдуло. Всех ждет новое несчастье, весть о нем принес посыльный из сельской управы.

— Воду отведут. Ни капли не оставят, ни росинки! Все поля окрест высушат.

Надрывные крики отчаяния вырывались из глотки какого-то старца с рябым лицом. Эти крики наводили ужас, как душераздирающий вой собаки, почуявшей смертельную опасность в непроглядной ночи. Ошеломленная толпа внезапно замерла. Наступила зловещая тишина. Затем также внезапно все пришло в движение: народ двинулся к сельской управе. Впереди толпы, едва волоча ноги, ковылял трясущийся старец в изношенной сермяге. Неожиданно рядом со старцем появился дед Балог. Его лоснящиеся, черные от сажи и грязи штаны были словно скроены из дубовой коры и шуршали при ходьбе. Толпа молча и неудержимо двигалась вперед. Посыльный с барабаном не шее плелся сбоку, точно сопровождая войско.