Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

А что, если она и в самом деле не придет? Один раз пришла, и хватит. От этой мысли больно сжалось, заныло сердце… Но вместе со щемящей болью разлилась по телу сладкая истома. И снова гадает он в томительном ожидании: придет, не придет…

Солома едва слышно шуршит и похрустывает. О, это уже не просто солома шуршит! Что-то белесое замелькало в кромешной тьме. Конечно, это Маришка, кто же еще? Это под ее босыми ногами похрустывает солома. Пишта не видит девушку, но чувствует ее всем своим существом, чувствует, что она стоит где-то рядом, прижав руки к груди: сразу понятно — не часто ей доводилось приходить на свидания на гумно, что за скирдами соломы. А точнее — всего второй раз в жизни, и оба раза к нему, к Пиште. Она стоит в смятении, и Пишта не видит, только чувствует, как девушка тревожно озирается. Окликнуть? Нет, еще рано, пусть подойдет поближе, тогда, но нетерпеливые губы сами собой шепчут:

— Маришка!

Как все-таки замечательно, что они давным-давно знают друг друга. Но и на этот раз растерянно, словно встречаясь впервые, останавливаются друг перед другом. Руки все так же робким мучительным усилием тянутся к рукам, как и в первый раз. Да и разговор завязывается с тех же слов, какие сказаны были тогда…

— Вот и пришла… — чуть слышно промолвила Маришка, прерывисто дыша то ли от спешки, то ли от охватившего ее смятения.

— А мы стадо пригнали. Теперь я надолго домой.

— Я на минутку. Надобно быстрей вернуться. Коли отец узнает, убьет.

— Он велел мне прийти за расчетом для подпасков. Вот и поговорю заодно и о нас с тобой…

— Ой, что ты! Рано еще, не говори! — испуганно зашептала Маришка. — Он как раз нынче сказал, что…

— Что сказал?

— Ну… видно, догадывается. А может, кто наболтал про нас… Вот он и осерчал. О помолвке с Мишкой Бенкё заговорил.

— Ясное дело… У Мишки земли много. Есть расчет… К тому же сын богатея…

— Больно он мне нужен! — вспыхнула девушка. — С души воротит. Никто мне не нужен, кроме тебя…

Это невольное признание Пиште приятно слышать, и ему хочется, чтобы она его повторила.

— Что и говорить, у него дом — полная чаша. А у нас всего каких-нибудь четыре хольда и дом на четверых. С Мишкой ты не прогадаешь, будешь жить в достатке…

— Пусть он другую осчастливит, коль найдется охотница. А я хочу только с тобой быть. И никто, кроме тебя, мне не нужен. Еще в прошлом году, как увидела тебя в церкви на вербное воскресенье, сразу это поняла.

— А ведь ни разу и словечком не обмолвилась! — обрадованно воскликнул Пишта.

— Ишь захотел, чтоб я все тайны до последней тебе открыла! — сказала Маришка так, будто давно посвятила его во все тайны, кроме вот этой, последней.

— А раньше ты меня никогда не замечала?

— Так уж как-то получается, хоть и видишь, да не замечаешь. А потом вдруг, словно кто тебе глаза откроет, сразу заметишь, и не только глазами, но и сердцем.

— И правда, так оно и в самом деле бывает, — вздохнул Пишта.

Маришкины рассуждения удивили его. «До чего она умная, эта Маришка», — подумал он.

— А ты когда меня приметил?

— Когда? Подожди, когда же?..

— Вот тебе и на! — обиделась Маришка и, надув губы, чуть отодвинулась. — Значит, не упомнил?

— Так ведь очень давно это было, так давно, что я и впрямь не припомню. Кажется, будто всегда ты у меня перед глазами…

— Ох и горазд же ты врать! — Однако эти слова были произнесены скорее с радостью, чем с укором. Но вдруг, встрепенувшись, Маришка испуганно воскликнула: — Господи! Поди, целый час, как я ушла. Небось хватились дома-то!

— Не уходи! Ну прошу тебя!

Пишта обнял девушку и привлек к себе. Сквозь тонкое полотняное платье он ощутил трепет ее тела. Маришка сперва отпрянула, но лишь для виду. Они поцеловались.

— Ну, а теперь мне и впрямь пора, — сказала Маришка, а сама все не уходила. Ласкаясь, она нежно прижималась к парню. Но вот, порывисто прильнув с каким-то целомудренным бесстыдством к его горячим губам, так же порывисто вырвалась из его объятий и побежала. Добежав до стога, она на миг остановилась и, обернувшись, зашептала:

— А через Розку Шебёк больше ничего не передавай. Я не хочу, чтоб ты водился с ней! Понял?

Пишта неотрывно смотрел ей вслед. Белое платье мелькнуло в последний раз и исчезло в темноте. Парень с упоением вдохнул прелый запах соломы. Запах этот почему-то напомнил ему о весне.

Пишта еще чуть постоял у скирды, словно не желая расставаться с чем-то бесконечно дорогим. Посмотрел вверх, в непроглядную тьму, на сверкающие звезды. Веки его сомкнулись, он подумал, что так увидит больше и вспомнит лучше. Открытыми глазами он только смотрел, а закрытыми все, что было, видел снова…

Очнулся он оттого, что кто-то пел надтреснутым старческим голосом. Прямо чудеса какие-то! Это странное пение оглашало погруженное в ночную темноту село. Кто же это пост? И что за песня? Прислушавшись, Пишта уловил в песне что-то знакомое. Ему показалось, что она доносится к нему не из села, а откуда-то издалека, из глубины давно минувших лет.

Да ведь это же голос деда! Бог знает, когда он слышал его пение в последний раз? Может, когда, склонившись над люлькой, старик убаюкивал внука колыбельной или когда катал, посадив верхом на ногу.

Дрожащий голос доносился явно с их двора. Понемногу Пишта стал яснее различать и слова песни:

Старик тянул заунывную песню, точно отпевал покойника, и собаки, как бы вторя ему, отзывались протяжным воем.

С приближением вечера тени становились все длиннее. Тень от дамбы, высоко поднявшейся на берегу, уже доходила до самой середины реки. Создавалось впечатление, будто там вода иссиня-черная, а под лучами заходящего солнца подернута легкой рябью и отливает багрянцем. Темнота постепенно сгущалась, из дневных укрытий вылетали комары и нудно жужжали над самым ухом.

— Послушай! — обратился Балог с лукавой усмешкой к Сане. — Меня с давних пор занимает, почему комары питают такое пристрастие к нашим ушам? Как ты думаешь, могу я рассчитывать на славу ученого, если мне удастся решить этот животрепещущий вопрос?

— Непременно. Насколько я помню, решить эту проблему пытались лучшие умы Древней Греции. Если память мне не изменяет, Диоген, потерпев поражение, от стыда залез в бочку.