Эдвард Радзинский - Тайны Французской империи

ЮРОВСКИЙ. Ты сбежал.

МАРАТОВ. Да. Умыл руки… С тех пор ощущаю себя мертвым и зачем-то живым. Галлюцинации мучают. И все жду увидеть ее, чтобы она повторила те слова. Но она не приходит. Приходят только они — старая парочка… И я все мучаюсь — почему не приходит она ? И только ты мне можешь помочь понять. Я рассказал тебе все. Твоя очередь…

ЮРОВСКИЙ. Я понимаю — ты сумасшедший. Но говори яснее. Что ты хочешь услышать?

МАРАТОВ. Я начал понимать это уже в начале двадцатых, когда во всем мире заговорили об этой женщине. Ты помнишь?

ЮРОВСКИЙ. О какой женщине?

МАРАТОВ. Не лукавь, ты понимаешь… Именно тогда появилась в Берлине женщина, которая объявила себя…

Молчание.

МАРАТОВ. Анастасией. И потом я увидел ее лицо на газетных фотографиях. Это было лицо! Младшенькой! Только радостная прелесть ушла. Будто мертвое.

А потом я прочел про след сведенной родинки. На ее теле — там, где когда-то свели родинку у юной Анастасии, и одинаковое строение ушной раковины, и сходство их почерков, и, наконец, подробности жизни семьи, о которых та свободно рассказывала.

ЮРОВСКИЙ. Убили! Их всех… Всех — убили!

МАРАТОВ. Да-да, но… Но лицо не давало покоя! В минуты тоски и ужаса… Какая это тоска и какой ужас! Я думал — а вдруг?

ЮРОВСКИЙ. Всех, всех, всех!

МАРАТОВ. И вот тогда я узнал, что ты составил секретную Записку — отчет о расстреле.

ЮРОВСКИЙ. Да, да, написал Записку в правительство. И потом много писал и рассказывал о расстреле. Мы всех убили!

МАРАТОВ. Но меня поразила дата, Юровский, ты написал эту Записку тотчас после того, как в Берлине появилась она.

ЮРОВСКИЙ. Мне надоело повторять: всех убили.

МАРАТОВ. Да, именно. В этом и был смысл твоей Записки: всех убили! Да и как уцелеть: одиннадцать жертв, двенадцать убийц и маленькая комнатушка. Я ее часто вижу. Своды.

ЮРОВСКИЙ. Никто не мог, всех убили, Маратов!..

МАРАТОВ. Но оказалось, не ты один писал. Еще четверо расстрельщиков в подробностях описали казнь. И один из них — пулеметчик Стрекотин, ты его помнишь — рябой, высокий.

Он пишет…

ЮРОВСКИЙ. Послушай! Они мертвы. Что ты хочешь от меня?

МАРАТОВ. Только вспомнить. Ответь на вопросы, и все!

ЮРОВСКИЙ. Как ты жалок, бывший товарищ. Ну хорошо. И найди таблетку — мне больно!

МАРАТОВ надевает очки, нелепо ползает по полу — находит, отдает ЮРОВСКОМУ. Тот торопливо наливает воду в стакан, глотает таблетку, жадно пьет.

МАРАТОВ. Итак, по порядку. Я услышал электрические звонки. Звонки! Звонки! Я не мог их слышать! Я выбежал на улицу. Там стоял приехавший грузовик со включенным мотором. Но твои проклятые звонки. Звонки звенели. В этот момент, к счастью, приехал мой автомобиль, и я отправился на вокзал. А ты?

ЮРОВСКИЙ. Пошел будить доктора. Он не спал — писал письмо… Так оно недописанным и осталось.

МАРАТОВ. Дальше.

ЮРОВСКИЙ ( начинает нехотя, но с каждым словом все более воодушевляется. Он рассказывал это много раз, и этот рассказ и сейчас вдохновлял его ). Я сказал доктору: «Ночь будет опасная, город обстреливает артиллерия — всем вам надо спуститься в подвал». Он пошел их будить. Я по-прежнему не выключал электрические звонки.

МАРАТОВ. Да-да. И сейчас их слышу — звонки! Звонки!

ЮРОВСКИЙ. Звонками я как бы подгонял их. Доктор, видно, легко поднял Романовых. Прошло не более получаса — они появились одетые. Думаю, радостно одевались: белые освободители совсем рядом. Мы с заместителем моим Никулиным их повели вниз по лестнице.

МАРАТОВ. В ту комнату!

ЮРОВСКИЙ. В ту подвальную комнату. Как сейчас вижу. Длинная получилась процессия: семья, слуги, доктор. Николай нес паренька Помню, оба были в гимнастерках и в военных фуражках. Комната… Ну ты помнишь — совершенно пустая была. Но я поставил стул для царицы — у нее ноги больные. Царица села и для парня стул потребовала. Что ж, говорю Никулину: «Принеси!» Видно, умереть он хочет на стуле. Красивый был паренек. Сел рядом с мамашей. Остальных я выстроил

МАРАТОВ. Как выстроил?

ЮРОВСКИЙ ( усмехнулся ). В ряд. Спокойным голосом говорю: «Пожалуйста, вы станьте сюда, а вы сюда… вот так». Помню, служанка — высокого роста женщина… С ней рядом встала Анастасия. ( Усмехнулся. ) У служанки была в руках подушка. Маленькие подушечки были у дочерей в руках, одну положили на сиденье стула Алексею, другую — на стул для «самой». Николай сначала встал во второй ряд за сыном, но я перевел его в первый ряд рядом с пареньком. Потом подровнял строй — все так же спокойным голосом.

МАРАТОВ. И… Они согласились строиться?

ЮРОВСКИЙ ( задыхается от беззвучного смеха. ) Моя выдумка! Помнишь последнюю обедницу, когда они выстроились. Я сразу подумал — как удобно расстреливать. И когда они вошли гурьбой в подвал, сказал: «Николай Александрович, после бегства вашего брата Михаила Александровича из Перми»… Как у него глазки-то загорелись, не знал, что их императорское высочество засыпанный землей, с месяц как в яме. «Слухи, говорю, в Москве нехорошие, будто сбежала и ваша семья. Потому хочу всех сфотографировать. И отослать снимки в Москву, чтоб успокоились». А накануне, как бы невзначай, упомянул, что фотографом работал до революции. Так что они поверили.

МАРАТОВ. Ты действительно работал фотографом до революции. Наверное, фотоаппарат вынес для убедительности?

ЮРОВСКИЙ. Да откуда ж ему взяться?

МАРАТОВ. Ну зачем — неправду, товарищ… Помнишь, тетрадь, в которую караул записывал все происшествия во время дежурств? Тебе каждый вечер ее приносили. Ты надевал очки и с важностью читал. Тетрадка-то сохранилась.

ЮРОВСКИЙ. И ты ее читал?

МАРАТОВ. И я ее читал. Там забавные записи… Запись веселая. «20 июня. Просьба Николая Романова, бывшего царя, дать ему работы — вычистить мусор из сада, пилить или колоть дрова..».

ЮРОВСКИЙ ( засмеялся ). Удовлетворили. Но при чем фотоаппарат?

МАРАТОВ. Ты и тогда смеялся. Действительно, забавная запись. Рад, что ее помнишь, потому что прямо под ней я прочел другую: «11 июля… (всего за пять дней — до) «Татьяна и Мария просили вернуть фотографический аппарат, в чем, конечно же, им было отказано комендантом».

ЮРОВСКИЙ. Да, забыл.

МАРАТОВ. Уж ты не забывай — очень прошу. В доме был отличный, дорогой фотоаппарат «Кодак». Тот самый, конфискованный у царицы, когда впервые семья вошла в Ипатьевский дом. При мне его конфисковали. А потом я увидел его у тебя в комендантской — в столе лежал у бывшего фотографа Якова Юровского.

ЮРОВСКИЙ. Ну и что?

МАРАТОВ. И вот я думаю: мог ли бывший фотограф в «величайший миг Революции» — так ты называл этот день — им не воспользоваться?

ЮРОВСКИЙ. Грешным делом была мысль «щелкнуть» их перед… Но ситуация была нервная.