Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Известно, какой скандальный провал в народе постиг знаменитое Выборгское воззвание: каких только угроз ни наговорили раздосадованные депутаты, что их ставка бита и власть осталась в прежних руках: не платите налогов, не давайте рекрутов – полная революция по указке народных депутатов, которые, однако, сами предпочли уехать из столицы в Финляндию, где писать манифест к русскому народу было безопаснее [126].

Министр Столыпин тогда же метко охарактеризовал всю эту выборгскую комедию как буффонаду. По Основным законам право роспуска палат составляло прерогативу монарха. Какая же это прерогатива, если верховная власть должна была сначала спрашивать Думу, может ли она ее распустить? Какая же Дума ответила бы утвердительно и к чему свелось бы это пророчество?

Большой ошибкой было то, что граф Витте в период первой Государственной думы был не у дел. В воспоминаниях Витте есть много любопытных страниц о том, как по возвращении его из Портсмута, когда в Петербурге он сразу попал в водоворот революции, с ним вел переговоры престарелый член Государственного совета граф Сольский [127]и убеждал его не отказываться от назначения председателем Совета министров. Престарелый граф не нашел лучшего аргумента, как заплакать.

В таких слабых руках в период первой Думы находилась власть председателя Совета министров Горемыкина. Он только что не плакал в Государственной думе. Но к твердости, находчивости, к ораторским выступлениям он был совершенно неспособен. Его единственное выступление в Думе, когда он принес с собой в синей обложке самое типичное «дело» за №… и, методически развернув его, прочитал тихо и бесстрастно, голосом старого бюрократа, по собственному признанию, вынутого из нафталина, свою речь, произвело самое отчаянное, удручающее впечатление, после чего и разразился своей филиппикой депутат Кокошкин, о чем я уже упоминал [128].

Такой председатель Совета министров для Думы, бушевавшей страстями, совершенно не годился, тем более что своей апатией он как-то защищал и других министров: за время его председательства из числа министров в Думе никто не выдвинулся, хотя в составе Кабинета находились уже и Столыпин, и Коковцов [129]. Но все они как-то стушевались, как будто растерялись в необычной бурной обстановке Государственной думы.

По аграрному вопросу пытался выступать министр Стишинский [130], но вяло и слабо, напоминая какого-то скучного учителя среди шума и гама разнузданных учеников. Несколько успешнее в ораторском смысле выступал товарищ министра Гурко [131]. Но и он сильно повредил себе тем высокомерным тоном, которым заговорил с думской трибуны. К тому же у всех на памяти был его инцидент с Лидвалем [132], и Дума «народного гнева» была скандализована: как осмеливается выступать перед ней какой-то товарищ министра, замаравший себя лидвалевской историей [133].

Не таков был граф Витте, чтобы растеряться или смутиться перед Государственной думой. Уж если в ультрадемократической Америке он не растерялся и не смутился, а наоборот, сумел смутить Рузвельта [134], который никак не ожидал такой настойчивости со стороны представителя побежденной России; если он не растерялся среди бушующей вокруг него революции и сумел вести переговоры с бунтовщиками и благополучно довел их до конца, то неужели он смутился бы в Государственной думе, созванной по его инициативе, хотя и бушующей и принявшей вызывающий тон, но все же олицетворяющей законное народное представительство.

Мы знаем, что за кулисами Государственной думы с кадетской партией и ее лидером Милюковым [135]велись переговоры [136]всесильным в то время фаворитом генералом Треповым [137]. Но для успеха переговоров, да еще столь ответственных, недостаточно быть генералом, недостаточно быть всесильным и даже фаворитом. Для того чтобы разогнать Думу, этого достаточно. Но чтобы прийти с ней к соглашению, нужен был ум более крупный, более гибкий и более искусный; нужен был особый талант. Этим талантом, безусловно, обладал граф Витте, в столь критические минуты оказавшийся не у дел, в опале.

Прямо как-то не верилось, что среди состава министров первой Государственной думы не было самой крупной фигуры того периода – графа Витте. Для меня совершенно очевидно, что самый ход событий, ход переговоров за кулисами принял бы иной оборот и что граф Витте, конечно, не читал бы своих речей по делу в синей обложке, а нашел бы иной тон и иной разговор с Думой и ее лидерами. Уж если он умел разговаривать с Хрусталевым-Носарем, то неужели он не сумел бы договориться с властолюбивым Милюковым или не сумел бы понять Аладьина, тем более что, как показал ход событий, понять их было так просто.

Без графа Витте ничего другого не придумали, как распустить Думу. А роспуск первой Думы повлек за собой созыв второй Думы, которая оказалась горшей, нежели первая, ибо первая только говорила страшные слова, а вторая стремилась выполнить эти слова на деле: Дума народной мести.

Правительство все еще не сознавало всей порочности и негодности избирательного закона в Думу [138], который давал такой большой козырь в руки левых партий. В Рязани, например, прошли во вторую Государственную думу такие лица, которые не имели с губернией никакой связи, были пришлым земским третьим элементом. Выбрали их крестьяне, которым они невесть что обещали. Кадеты в этой Думе играли уже второстепенную роль. Главенство перешло к левым, к рабочим и трудовикам. Было ясно, что правительство вновь ошиблось и что вторая Дума еще менее работоспособна, чем первая.

Вторая Дума показала свою месть в более конкретной форме: начался ряд экспроприаций и террористических актов. Ужасный взрыв на Аптекарском острове [139], направленный против министра Столыпина, но причинивший зло его неповинным детям и посторонним лицам, случайно находившимся в приемной министра, относится к этой же категории.

Этот день взрыва на Аптекарском острове лично для меня был очень памятен, ибо лишь счастливый случай охранил меня от опасности. Как раз в этот день в часы приема мне была назначена аудиенция у министра Столыпина. Предварительно мне необходимо было повидать товарища министра финансов Покровского [140]. Однако Покровский запоздал, и мне долго пришлось его ожидать. Помню, я очень волновался, чтобы не опоздать к приему у Столыпина, и несколько раз справлялся по телефону, не начался ли прием. Наконец Покровский приехал и вскоре меня отпустил. Я поспешил на Аптекарский остров. Так как для меня было дорого нанимать извозчика, то я сел на пароходик, который подвез меня почти к самой даче министра.

Как только мы пристали к берегу, было ясно, что там что-то произошло неладное, какая-то суматоха и растерянность публики и полиции.