Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Больше его уже не тревожили председательством. Впоследствии, когда профессор Алексеенко наладил работу Бюджетной комиссии, она уже катилась по определенным рельсам, и его могли иногда замещать товарищи, но только другие, новые.

Тотчас по приезде в Петербург в Думу профессор Алексеенко как южанин схватил жестокий плеврит и слег в постель. И мне выпала лестная, но тяжелая задача заменить его в Государственной думе во время первых бюджетных прений. Речь была обсуждена совместно с ним. Я предупредил Думу, что говорю не лично от себя, а от самой влиятельной партии в Думе. По-видимому, выступление мое было удачное, так как немедленно по окончании моей речи ко мне подошел один из лучших наших ораторов Н. Н. Львов и выразил удивление, почему я такую прекрасную речь закончил так неудачно? А закончил я ее, по соглашению с фракцией, заявлением, что Дума не остановится перед ассигнованиями на нужды армии и флота. В моей речи в Думе впервые было провозглашено, что народные представители будут относиться к бюджетным своим правам во всей их полноте и строгости.

– Как они скоро выросли! – раздалось тогда справа.

Впоследствии я ежегодно выступал с большой бюджетной речью при общих прениях, и кроме того, на мне же лежало и еще несколько отдельных смет. Хорошо помню, что смета департамента Государственного казначейства была разработана мною особо тщательно, и после моей речи ко мне подошел сотрудник «Русских ведомостей» и сказал мне, что до сих пор по бюджетным прениям эта моя речь была лучшей. Министр финансов Коковцов, что называется, рвал и метал: он представить себе не мог, как это его бывший подчиненный осмеливается так говорить с думской трибуны. Министры тогда еще не привыкли к свободам нашей конституции, и тот же министр Коковцов прославился известной тирадой:

– У нас, слава богу, нет парламента! [199]

Дума, особенно слева, пришла в негодование от этого заявления, хотя здесь было очевидным lapsus linguae [200], ибо Коковцов хотел сказать: «Нет парламентаризма», т. е. ответственности правительства перед Думой.

Мои выступления в Думе по финансовым и бюджетным вопросам приобрели известность и сильно нервировали министра финансов: меня неоднократно предупреждали, что министр приехал в Думу специально для моей речи, чтобы сделать возражения, его особенно злило, что я говорил обыкновенно гораздо шире доклада и захватывал вопрос в большем масштабе. Я, например, называл и трактовал смету Государственного казначейства как смету «общественного призрения», настолько ассигнования там носили благотворительный характер: пенсии, пособия, Ведомство императрицы Марии [201], лицей и пр. В эту смету входили и замаскированные пособия Черногории, Греции и пр. Все это я усиленно подчеркивал.

Наконец, после моей речи по общим прениям, где я доказывал словами самого же министра, что у него нет никакой финансовой программы, министр не выдержал и разразился против меня злой репликой, где припомнил-таки мне мою службу в Министерстве финансов и закончил по этому поводу свою речь известным стихом: «И вашей славою, и вами, как нянька старая, горжусь!» [202]

Мне хотелось возразить ему в том же духе. Но мы были тогда в Думе еще новички, и по соглашению с председателем фракции Гучковым мы решили не возражать министру. Представители печати были очень удивлены моим молчанием и высказывали мне это.

На второй год министр финансов после моей речи опять вышел на трибуну и опять прошелся на мой счет, что-то по прошлогоднему докладу. Тогда я уже не стал советоваться ни с фракцией, ни с Гучковым, а выступил с ответом на свой риск, где поблагодарил министра за внимание к моим словам и, сославшись на пословицу «Долг платежом красен», напомнил ему тот «чепчик старой пятки», в который он укрылся на трибуне в ответ на мою же речь.

Выступление мое имело большой успех, и председательствовавший князь Волконский [203], не любивший никаких инцидентов в Думе, остановил меня. Хорошо помню, что тотчас после перерыва ко мне подошел знаменитый московский адвокат Шубинский и выразил мне свое сочувствие как знаток ораторского турнира. Этот «чепчик старой пятки» попал тогда во все газеты.

Когда я заканчивал свою речь словами: «Разве не понятно?», Марков 2-й насмешливо крикнул мне с места:

– Конечно, понятно!

– Ну вот, – ответил я, – даже и для вас это понятно!

Эта моя презрительная реплика, брошенная направо, имела неожиданно большой успех, и меня в Москве даже за нее благодарили. Замечательно, что ни Марков, ни его друзья ничего не нашлись мне ответить: настолько опешили они от моей откровенности.

Моими выступлениями я занял в Думе определенное положение, и мне передавали, что публика знала и ожидала моих речей. Замечу, что я выступал лишь по финансовым вопросам, которые обыкновенно для большой публики представляются самыми скучными. Следовательно, я умел их оживить и сделать интересными. И как горько мне было впоследствии убедиться, что избиратели мои нисколько не оценили моей работы в Думе, а лишь завидовали и думали: чем мы хуже его? Отвечу лишь, что впоследствии из рязанских депутатов не выдвинулся никто; про их присутствие в Думе никто даже и не подозревал. Все они были великие молчальники; получали свои дневные – и больше ничего. Не могу обойти молчанием сметы Ведомства императрицы Марии. Смета эта как раз входила в мою подкомиссию. Представители ведомства широко открыли нам двери всех своих учреждений для их осмотра, а вернее сказать, ревизий.

Ведомство было обширное и помимо ассигнований из казны имело свои собственные источники доходов: от выделки и продажи игральных карт, что составляло привилегию воспитательного дома, марочные сборы со зрелищ и увеселений и т. д.

Насколько помню, доходы этого ведомства достигали 20 миллионов рублей в год. Ведомству принадлежали воспитательные дома для подкидышей, институты и гимназии, больницы, лечебницы, санатории; наконец, богадельни. Можно сказать, сироты или калеки могли прожить в учреждениях ведомства от самого рождения и до смерти.

Обыкновенно мы производили осмотр этих учреждений совместно с правым депутатом Кривцовым [204], бывшим нашим рязанским архитектором, переселившимся затем в Курск и подпавшим под влияние курян. Его сопутствие мне было очень на руку, так как он своим правым знаменем покрывал все толки о недопустимости вмешательства или ревизий со стороны Государственной думы. Мы посетили с ним очень много учреждений, осматривали помещения, пробовали пищу и т. д. Мы ездили даже в Финляндию в знаменитый санаторий Халила [205]и пробыли там целый день. Я не скажу, чтобы Халилой я был удовлетворен; местность там проезжая, пыльная, что совсем не подходяще для легочных больных. Заведовал этой санаторией известный доктор Гаврилович.