Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Еще ночь волнений, тревог и ожиданий. Еще какие-то проекты телеграммы румынской королеве, родственнице князя Путятина [399]. И еще новое распоряжение румынских властей, на этот раз уже более решительное: оставить румынские воды.

Вот тебе и отель на штранде! Вот тебе и телеграмма великой королеве, забывшей своего родственника!

Почему все это произошло, не знаю и судить не берусь. Вероятно, по бестолковости властей, распорядившихся эвакуацией. Во всяком случае, 20 ноября мы вновь бросили якорь все там же, в гавани Мода на рейде Мраморного моря.

Среди русской администрации царила полная бестолочь; достаточно сказать, что власти наши не только не были немало смущены нашей праздной, глупой, ненужной поездкой в Констанцу, поездкой, которая лишь компрометировала русское имя и русскую власть, но наш веселый комендант получил еще нагоняй, как он осмелился уйти в Констанцу, не забрав с собой с одного парохода еще 1800 беженцев. Глупее трудно что-либо придумать.

Опять гавань Мода, опять Константинополь, опять неопределенное будущее. Нервы не выдерживают и требуют какого-то исхода. Решаюсь слезть с парохода и посетить Константинополь, нельзя ли устроиться там? Лодочник берет по одной лире с человека: 100 000 рублей на наши деньги. Все равно еду. Меняю на набережной в Константинополе тысячу марок, получаю 18 с половиной лир. Чтобы понять, как это мало, достаточно сказать, что за обед в дешевом (sic) русском ресторане я заплатил 70 пиастров, т. е. 70 000 рублей, парикмахеру за бритье – 35 пиастров; одно пирожное стоит 5 пиастров. Вспоминая ялтинские цены, которые так ужасали нас своей дороговизной, поражаешься их дешевизне: в Ялте можно было пообедать за 3000 рублей, парикмахер брал 500 рублей, а пирожное стоило 300 рублей.

Ясно, что цены Константинополя нам не по карману: надолго ли хватит нам здесь моих 200 лир? Константинополь не произвел на меня никакого впечатления. Конечно, очень приятно было расправить отекшие члены, почиститься, помыться и погулять по улицам большого города после долгого сидения на пароходе. Но город, как это ни странно, напомнил мне нашу Москву: такой же грязный, бестолково шумный, кривой и некультурный. Вот наша Ильинка – Галата [400], вот Тверская – Пера [401], вот Замоскворечье и Болотная набережная у моста, а вот и наши знаменитые кривые и безымянные переулки с отчаянными тротуарами и тупиками.

Конечно, я имел слишком мало времени и денег, чтобы хорошо познакомиться с городом, я не был в Стамбуле и не видел его храмы, дворцы и базары. Но европейская власть города – ниже всякой критики, заполнена оборванными русскими, вид которых приводит в ужас.

Вероятно, в другое время меня поразил бы вид Золотого Рога, разделяющего широким проливом европейскую часть города от Стамбула и напоминающего своей ширью и мощью нашу Неву. Вероятно, я побывал бы и по ту сторону Босфора, на Адриатском берегу, в Скутари [402]. Но теперь до тошноты сытый морем в самых разнообразных его видах, оттенках и освещениях, я больше интересовался сушей, чем водой. На душе было тяжело, не до туризма.

Надо было порадовать чем-нибудь Мусю с бабушкой, которые с нетерпением ждали меня на корабле. Купил им сластей, вина, одеколону целый литр, ибо на пароходе они заросли в грязи, и для Муси куклу за 1 лиру. Однако лиры тают быстро, надо спешить на пароход.

Еле разыскал на Пере магазин московского товарищества – Милованова, Ростковского и других своих сослуживцев из Ялты. Как и следовало ожидать, Ростковский сразу накрылся хвостом: моя хата с краю, ничего не знаю. Милованов – более внимателен и сказал мне, что если я внесу пай в 200 лир, то могу быть принят в их товарищество компаньоном, но с неопределенным дивидендом, может быть, и до 40 % в месяц. Как было в Ялте. Здесь они открыли такой же магазин случайных вещей на комиссию и сами все стали за прилавок.

Неужели и мне становиться за прилавок? Надо подумать. А где-то не переставая слышатся глухие пушечные выстрелы, напоминающие, что Кемаль-паша [403]существует и где-то близко.

Великая радость была на пароходе, когда я привез свои подарки: эта поездка оживила не только меня, но и ребенка, которого некому побаловать и который давно мечтает о такой кукле с локонами и мигающими глазами.

Чтобы покончить с Константинополем, скажу, что я был там еще раз, разыскал там при посредстве Чаева Н. Н. Богданова в Земском союзе. Но прежнего Богданова уже не было: быть может, после потери единственного сына его прежняя энергия упала; быть может, он сильно озабочен был судьбой своих родных, которых он должен был вывезти из Крыма и где-нибудь устроить. До Колчака он не успел доехать и вернулся обратно, попав в эвакуацию.

Надежда моя, что мне поможет Земский союз в изыскании занятий, пала. Надо было надеяться только на себя, как мне дружески посоветовал всегда бодрый Чаев.

Не простояли мы и трех дней в гавани, как пришло распоряжение пересадить всех пассажиров с «Константина» на «Херсон» – огромный транспорт, донельзя переполненный и людьми, и вшами. Наша женщина-врач заявила, что на «Херсоне», как ей известно, были случаи тифозных заболеваний и что переселение туда новых пассажиров небезопасно. Публика на «Константине» встревожилась и возмутилась. Появилась какая-то комиссия, которая отправилась на «Херсон» для осмотра и переговоров.

Между тем «Константин» уже причалил к «Херсону», и публика, один за другим, начала перебираться и переносить вещи, чтобы занять лучшие места. Комиссия вернулась с успокоительным известием, что на «Херсоне» все обстоит благополучно и что нам отведена самая верхняя палуба, совершенно свободная от пассажиров. Светило и грело солнце, и мы заняли места на палубе под открытым небом 22 ноября (5 декабря нового стиля), т. е. глубокой зимой.

На «Херсоне» нам пришлось пробыть шесть дней, и как ни пригревало солнышко днем, ночи были очень холодные и спать на палубе было почти невозможно, особенно когда моросил дождик или дул сильный ветер. Я окончательно не мог спать на воздухе в ночном холоде и каждую ночь часов с десяти я спускался вниз, где проходили паровые трубы, и грелся около них, заняв место в очереди за утренним кипятком, который раздавали часов с шести или семи утра. Всю ночь напролет я проводил на ногах. Впоследствии ко мне присоединились какие-то генералы и офицеры, так что образовался тесный кружок у кипятка. Иногда среди ночи мы отправлялись греться у паровика, где обращал на себя внимание в роли простого машиниста бывший командующий армией генерал Эверт [404]: в высоких сапогах, в рабочей блузе похаживал он между своими машинами, вероятно, так же, как он похаживал и на своем высоком посту среди боя.

Все коридоры были завалены спящими телами. Здесь по ночам происходили и торжища, где офицеры продавали туркам-кардашам последнюю свою шинель, френч или сапоги, прямо-таки за ничто, например, шинель английскую, новую, за лиру. На пароходе развилось страшное воровство, поэтому и цены были так сбиты, поэтому и торг происходил ночью, поэтому и кардаши озирались, как затравленные. При мне однажды ночью по палубе пронесся стрелой молодой военный, а за ним в погоню кричали: «Держите вора!» Мой сосед на палубе схватил его за шиворот. Оказалось, он шарил ночью в каюте в темноте, собирая все, что попадет под руку. Какая-то дама случайно проснулась и подняла крик, а вор опрометью бросился вон, бросая по дороге все украденное. Задержанный, он был отправлен под арест.