Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

– Вам сколько нужно?

– Да тысяч сто!

– Пожалуйста. – И эти сто тысяч передаются, как раньше ссужался один рубль.

Одна доставка вещей на пароход мне стоила около двухсот тысяч рублей. В то время сумма эта все же казалась чрезмерной, жалованья-то я получал ведь всего 90 000 рублей в месяц. Потом мы уже начали привыкать к новым деньгам за границей, где врангелевские деньги расценивались, например, в Греции – по полдрахмы, т. е. 19 копеек за 10 000 рублей. Турецкие торговцы на фелюгах, постоянно окружавшие наш пароход в Константинополе (кардаши), не без шика завертывали халву в тысячные врангелевские билеты-колокольчики и подавали сверток на палубу, подчеркивая тем ничтожность русских денег. Они их и не брали.

Наконец погрузка «Константина» окончена. Поздно вечером мы готовимся отойти на рейд и там ожидать событий. По пароходу в это время проносится весть, что кочегары и команда потихоньку убегают с парохода и что их осталась только половина. Отдают распоряжение к каждому кочегару приставить по одному сенегальцу и по одному юнкеру.

Снимаемся с якоря уже в темноте. Располагаемся на палубе под открытым небом прямо на полу. Ротмистр требует из публики рабочих в трюм рассортировать багаж. Замечу здесь, что с самого нашего вступления на трап парохода всякие общественные различия сразу утратились, мы все превратились в безличных беженцев, над которыми мудрили и мудрствовали господа ротмистры из комендатуры. Нелепо, например, было требовать, чтобы мы спускались в трюм перетаскивать тюки багажа, в то время как палуба была запружена здоровенными молодыми солдатами.

Спускаюсь в трюм и все время тревожусь, чтобы на пароходе не сделали нападения из конницы Барбовича. В трюме работы никакой нет, багажа очень мало, и он уже разобран по местам. Какой-то молодой офицер с фронта рассказывает окружающим подробности отступления с Крым ского перешейка. Подробности изумительные. Оказывается, красная конница Буденного [383]перешла по морю яко по суху, ибо Сиваш [384]действительно был сух. Бывали такие явления, что ветер отгонял всю воду Сиваша от берега к морю. Это совпало как раз с морозами, которые сковали вязкое дно Сиваша и дали возможность Буденному пройти в тыл наших войск на перешейке, не замочив ноги. Неожиданное появление Красной конницы в тылу произвело смятение и панику в наших войсках, и «неприступный Крым» был сдан в течение нескольких дней.

– Какое же мы дерьмо! – сказал мне С. Н. Чаев, встретившись со мной на пароходе.

Я промолчал. Если такие явления на Сиваше бывают, то их надо было предвидеть. Где же пресловутая неприступность Крыма? И почему за два дня, ровно за два дня до эвакуации официальное сообщение гласило, что враг откинут, прижат к морю и все обстоит благополучно?

Когда мы выходили на рейд, он светился уже огнями ранее вышедших судов. А навстречу нам в Ялту шел еще пароход «Русь» за оставшимися беженцами, так что уехали все, кто хотел; и все тревоги и вся паника, которые мы пережили перед пароходом «Константин», была напрасной. Наш пароход, однако, на рейде не остановился, а проследовал прямо в Константинополь. Погода была свежая. Качало. Я весь день пролежал без движения и без жизни.

2 ноября. Константинополь

Рано утром 2 ноября, через полтора суток, мы пришли в Константинополь. Все пережитые тревоги улеглись, как и качка. Можно было спокойно любоваться видами Босфора, Ильдиз-Киоска [385], Святой Софии [386], Золотого Рога [387], Стамбула. На нашем пароходе оказался князь Путятин [388], вице-адмирал, человек бывалый и знакомый с Константинополем. Он давал объяснения окружавшей нас дивной панорамы. Действительно, картина оригинальная и невиданная. И тем не менее посетить эти места меня нисколько не прельщало, как ранее, так и теперь. Да и настроение было несоответствующее: с нетерпением ожидали, что вот-вот нас высадят где-либо на островах или в Сан-Стефано.

Но дни проходили, а мы все стояли на одном месте, на рейде в гавани Мода на Мраморном море. На наше счастье, погода все время стояла тихая и теплая и никакой качки не было. Понемногу наладилось продовольствие, но первые три дня нам пришлось поголодать, ибо, кроме кипятка, на пароходе ничего нельзя было достать. Около парохода с утра до ночи причаливали лодки кардашей с белым хлебом, сардинами и разными турецкими сластями. Но цены были очень высокие, к которым мы еще не привыкли, и мысль невольно возвращалась к крымским ценам и к крымским деньгам. Мне пришлось купить у кардашей два белых хлеба за «катеньку», за сто царских рублей. В переводе на врангелевские деньги это стоило несколько десятков тысяч рублей. При всей казавшейся дороговизне мы все же платили в Ялте не дороже 500 рублей за фунт белого хлеба.

Раньше всего на пароходе наладилось кормление детей горячей похлебкой из мясных консервов, реже кашей из конденсированного молока. Горячее участие и большую опытность здесь проявил господин Кувака, который в Ялте казался таким никчемным. Дети, получавшие горячую пищу на пароходе, были обязаны исключительно ему, а не тем горлодерам, которые издевались над публикой при посадке, а затем прекомфортабельно расположились по отдельным каютам со своими домочадцами, бросив нас на палубе под дождем и ветром.

Наблюдая эту распущенную банду, начинаешь понимать, почему Врангель проиграл кампанию. Он не мог ее не проиграть, имея в своем распоряжении таких исполнителей. Не прошло и двух-трех дней со времени нашего бегства из Ялты, как военная молодежь начала устраивать на палубе концерты самых неприличных песен вроде: «Испорчен мой мотор».

Не говоря уже про тот диссонанс, который вносило это разухабистое пение в наше подавленное настроение, в ту грусть, которая, казалось бы, прежде всех должна была коснуться именно военных, бросивших поле сражения. Наш пароход был полон детей, которые должны были выслушивать эту оргию неприличных концертов. И лишь по нашему настоянию начальство прекратило это безобразие.

Постепенно ночи становились все холоднее, и Серафима Константиновна с Мусей, опять-таки при содействии все того же доброго Куваки, перебрались вниз, в каюту второго класса, на место семьи князя Щербатова, который выбрался со всей своей огромной семьей, прислугой и с огромным багажом в Константинополь, рассчитывая оттуда проехать в Сербию «пахать землю и разводить свиней».

На такой шаг, имея в кармане каких-нибудь 200 лир, а на руках Серафиму Константиновну с Мусей, я никак не мог решиться, хотя Серафима Константиновна очень этого добивалась.

Пришлось и мне позаботиться о более теплом ночлеге, о каком нечего было и думать, когда другие спали прямо на полу в коридоре или на лестнице на ступеньках, вставая при каждом проходившем.