Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

– Вы грести-то умеете? – с сомнением спрашивает он.

– Мы часто катались на лодке по Висле, – отвечает София. Картины воскресных пикников под граммофонную музыку на мгновение всплывают в памяти и тут же исчезают.

Лодочник тащит лодку вдоль берега, подальше от огней и голосов русских. Здесь нет причала, только скользкий берег, и река глубокая. Один за другим в непроглядной темноте они забираются в лодку с чемоданами и сумками в руках. Лодка раскачивается, вдобавок течение сносит ее в сторону. Когда Миша протягивает руку Софии и она делает шаг вперед, лодка сильно кренится набок.

Потеряв равновесие, вскрикнув, девушка с плеском падает в реку и исчезает в темной воде. Не отрывая взгляд от поверхности реки, Миша шарит руками под водой, старается уловить шум дыхания, когда она вынырнет, или плеск воды, когда будет барахтаться.

Но ничего не слышно, только свет Нюриного фонарика мечется по поверхности. Через мгновение Миша прыгает в воду и начинает нырять. Склизкие водоросли цепляются за ноги. Он ныряет вновь и вновь, но ее нет, а руки хватают лишь воду и воздух.

– Вот она! – кричит ему Нюра. – Миша, я вижу ее.

Ниже по течению он с трудом различает в темноте бледные очертания ее головы и рук. Попав в водоворот, София изо всех сил цепляется за ветви низкорослой ивы. Он тут же подбегает и вытаскивает ее на берег, убирает с лица мокрые волосы и крепко сжимает в объятиях.

– Как ты меня напугала! Никогда не оставляй меня, – шепчет он, касаясь губами ее щеки, уха, вдыхая ее запах.

Ее бьет сильная дрожь. В лодке Миша садится и обхватывает ее за плечи, ощущая в темноте ее тело. Остальные начинают грести, и лодка плывет туда, где сгущается тьма. На другом берегу Буга они оказываются на теперь уже русской территории.

Всю ночь они идут не останавливаясь и к рассвету выходят к маленькой деревушке с деревянными домиками. Дрожа от холода, усаживаются завтракать, укрывшись в лесу. Их завтрак состоит из остатков салями и воды. Пришло время расставаться. Роза с мужем вместе с Нюрой и Рифкой пойдут дальше на восток, в Пинск. Миша и София отправятся на юг, во Львов. Они молча едят, потом убирают расстеленную газету. Никому не хочется расставаться, и они стоят тесным кружком и не расходятся.

– Пора идти, – мягко напоминает Роза.

Рифка и Нюра долго обнимаются с Мишей. Рифка вдыхает запах его пиджака. Затем отступает назад, такая бледная и совсем юная, ей никогда не дашь восемнадцати.

– Берегите друг друга. И передайте папе и тетушкам, что я скоро приеду, хорошо? – сказал им Миша.

Нюра обнимает его на прощание в последний раз и кивает, закусив губу.

– Ведь ты приедешь в Пинск, как только сможешь? Обещаешь?

– Как только все это закончится.

Девочки уходят вслед за Розой и ее мужем. Их фигурки становятся все меньше, и вот они уже исчезают за чередой скрипучих деревьев.

Дорога пуста. Взяв свои чемоданы, Миша и София отправляются на юг. Однажды они уже были во Львове. Ездили туда с группой студентов в одну из летних школ, где Корчак читал свои лекции. Они влюбились в симпатичный город, в его кафе в венском стиле, красные и зеленые крыши. Они собирались снова приехать туда вдвоем, но и представить не могли, что это произойдет таким образом. Миша берет Софию за руку, а она смотрит на него снизу, чувствуя себя маленькой, потерявшейся среди скрипучих сосен девочкой. Теперь их только двое.

Через какое-то время они слышат отдаленный гул голосов, который становится громче, когда они выходят из леса на дорогу. Она начинается от моста через реку и уходит дальше, на территории, которые совсем недавно считались Восточной Польшей. Дорогу заполонили сотни беженцев, солдат. Люди торопятся уйти на восток, перейти границу, пока еще действует «зеленый» коридор в русскую зону. В толпе много еврейских лиц.

Миша берет Софию за руку, и они медленно вливаются в толпу, идущую по направлению к Львову. Никто не знает, что их ждет при советской власти.

Корчак поднимается по лестнице из подвала, держа за руки Сару и Шимонека. Остальные дети следуют за ним, Абраша со своей скрипкой, Сэмми, Эрвин, Галинка, все грязные, с зудящими от пыли глазами. Три дня они дышали копотью, источавшей тошнотворные запахи то жженого сахара, то краски, в зависимости от того, в какой завод попала бомба. Три дня провели в подвале при тусклом свете свечи, утоляя жажду водой из засоренного колодца.

От наступившей вдруг тишины у Корчака звенит в ушах. Дети есть дети, и вот малыши уже снова прыгают во дворе, гоняясь за перьями в воздухе.

– Смотрите, – говорит Шимонек.

Над крышами колышется на ветру огромное облако из перьев – все, что осталось от тысяч разорванных в клочья пуховых одеял и подушек.

Издалека слышится хриплый гул мотора, он приближается, превращаясь в рев. Сквозь висящий в воздухе дым обитатели дома видят, как мимо ворот проезжает военный мотоцикл с коляской. Мелькают два серых стальных шлема.

– Дети, оставайтесь здесь, не выходите за ворота, – предупреждает Корчак.

Он подходит к Залевскому, и вместе они наблюдают, как мотоцикл доезжает до конца Крохмальной и останавливается. Из коляски выпрыгивает солдат и начинает устанавливать на железной подставке настоящий боевой пулемет.

Так в конце Крохмальной появляется огневая точка с пулеметом.

Залевский отворачивается, вытирает глаза.

– Мы не сдались, как Вена. Они силой забрали у нас Варшаву, но в наших сердцах мы все равно останемся поляками.

Корчак хмуро кивает, его глаза следят за двумя солдатами. Потом закрывает ворота, и они уводят детей в дом.

Очень скоро немцы вводят Нюрнбергские законы, и в жизни евреев появляется множество ограничений. Как объяснить детям, почему им больше нельзя ходить в Саксонский парк, в кино? Из города возвращается негодующий Эрвин. Он простоял в очереди за хлебом в арийском квартале, а его знакомый выдал его, сообщил, что он еврей, и Эрвин вернулся домой с пустыми руками.

Это не навсегда, говорит Корчак детям. Гитлер – мрачный и злобный огонь, который со временем прогорит и погаснет сам собой. Рано или поздно немцы одумаются и уйдут из Польши.

Корчак знает, что такое немецкая оккупация. Он уже прошел через нее в 1918 году. Хотя тогда ему не приходилось сталкиваться с похожей на манию ненавистью к евреям, безумной нацистской теорией еврейского заговора против рейха.

Сейчас главное для него – найти средства на содержание приюта. Теперь, когда евреям не разрешают открывать банковские счета, а все, у кого были деньги, уехали, это стало серьезной проблемой.

Проходит месяц, другой, он внимательно присматривается к завоевателям-преступникам. И замечает, что немецкие нацисты сторонятся странных и непонятных им явлений. Если в кафе он натыкается на агрессивных немецких юнцов, то прикидывается древним старичком на трясущихся ногах, подвыпившим, бормочущим что-то себе под нос, сидя в углу, и они его не трогают.