Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Оставив команду на прапорщика, Тамарский спешил в Оренбург налегке. Никифор Фролов, сидя на облучке, похлестывал лошадей, и, позавтракав в Рассыпной, к вечеру они дотянули к Татищевой. Упершись в хвост заходящей колонне каторжников, конвоируемых почти столь же обносившимися солдатами, косившими на правое плечо, ждали осмотра и позволения въехать. Спрыгнув с подводы, Тамарский и денщик прошли мимо угрюмых казаков, сдерживающих прибывших чуть ранее солевозцев, норовящих запрудить станицу пустыми телегами. Отослав Фролова узнать о ночлеге, Тамарский осмотрелся. Организуя привал, солдаты расходились отыскивать воду и желающих продать хлеб. Несколько служивых, оставшихся стеречь каторжников, сбивали их в кучу. Двадцать существ, из двух дюжин числящихся по списку, хранимому в кармане капрала, звеня цепью, опускались в пыль.

И к полуночи, то ли выдрыхся в телеге, а может, от клопов, но Тамарскому не засыпалось. Накинув на батистовую рубашку, подарок невесты, шинель, осторожась потревожить хозяев, он вышел на воздух — пройтись. Тьма безлунной ночи колола глаза. И лишь там, где, по представлению, располагались ворота, боролся с потемками костерок. Поеживаясь и подумывая, не надеть ли шинель в рукава, Тамарский подбрел к огню.

Поддерживаясь за стоящую на прикладе длинную фузею, склонясь с чурбака, на котором сидел, солдат шевелил угли. Встав поодаль, Тамарский вытянул к теплу руки. Потрескивали бросаемые в огонь ветки тальника.

— Холодат, — покосившись на подошедшего, промежду прочим заметил солдат.

— Ночь… — не отрываясь от огня, поддакнул Тамарский.

— Отпустит… то так. Не здешних, ваш-бродь?

— Откуда ж видно?

— А без печатки пока што. Край хорош, но охоч метки выставлять. Вона навроде ихних, — солдат показал на согнутые спины сидящих кружком колодников.

— Куда их?

— На Промысел. Жрет яма, настоящая прорва. А тоже, поди, люди были… Трудили где, не чаяли под клеймом помереть.

— На то, солдат, и жизнь, чтоб не знать, кем утром проснешься.

— Не оспорить… Но душа? Ей, поди, за мясом грешно бегать? — солдат смолк. Нагнувшись к углям, выкатил пару картофелин. В ладонях отер золу. — Спробуйте, ваше благородие, кажись, запеклась. И соль есть. Разжились ею.

С вышки сполз караульный казак. Подошел к костру. Солдат и его угостил пахнущей картофелиной.

— Ежли изволите, — солдат круто посолил, подул, осторожно откусил, — скажу историйку одну. Пустячок, а запала… Развязка ее случись, аккурат наша рота войди в Вязовку, это по ту сторону Оренбурга, выше по Уралу, — солдат выжидаючи посматривал то на офицера, то на казака. Оба они кивнули. — Трава тот год задалась. Уже на Петров день казаки порешили косить. Вышли с ночи, покуда прохлада и сок еще жарой не выгнаны… Тишку, а об нем речь будет, включили в покосную команду, поставили в пикет. Отбирали сюда младших из многодетных семей. Это, значит, чтобы не безручить, где казак да баба. Соединясь по трое, когда четверо, объезжали пикетные косящих, иногда глубоко в степь влезали. Бывало, и на удобных маяках простаивали. У казака правило о ту пору было: и за околицу без ружья ни ступать, куда гам в лесок или огороды. Хорошая турка спину не трет. Пятеро косят — шестой за ними ружья носит. Во как жили!

Потянувшийся за второй картофелиной казак ухмыльнулся, но в разговор не встрял. Успокоившись, что его слушают, солдат продолжил:

— Маяк с Тишкой держало два казака и малолеток. Проехав степью, проверив симы [19] Симы — загородка из тонких прутьев тальника, воткнутых в землю на пограничной линии. , они расположились закусить. Выставили малолетка дозорить, благо служба тому в диковинку… Тишка привалился спиной к осине, зевнул с хрустом и сквозь зеву примечает чужой шорох. Сердце так и запало! Почудилось: проморгал киргизца. Но на излете той думки, когда крови сготовились упруго разлиться, бросить тело к коню, выхватить саблю — отлегло, и он блаженно зажмурился под ладошками своей бабы. Только ей так неизменно удавалось проводить его слух. «Не балуй!» — небрежно бросив в рот стебелек, процедил Тишка. Казаки захохотали. Они-то заприметили Анну, но не подали вида, и Тишка по праву усмотрел в том хоть не злую, а все ж насмешку себе… Казачий обычай, ваше благородие, не позволяет миловать жену на чужих глазах. Зачастую подчиненный в быту бабе, как собирателю и хранителю казачьего добра и тяговой работнице, пока сам он в походах и на службе, казак разнит свое отношение к ней: ласковый и податливый за кисейной занавеской, он крут и груб за воротами и при гостях. И как ни любил Тишка казачку свою, он и не думал пойти против общего порядка. «Зачем шла? Того гляди, случится…» А та, лишь ласково и коротко так глянув, принялась разбрасывать по холстяной скатерке принесенную снедь.

Рассказ прервался. Пряча лицо, солдат вытащил свежевспыхнувшую головешку. Тамарский зевнул. Поворотясь от костра, отшагал с десяток сажений со слепыми, по привыкнутости к огню, глазами. Остановился — желание дознать историю удержало.

— Кайсакам степь — дом, — вновь усаживаясь на чурбак, продолжил караульный. — Змеей по лощинам вертят. Только и пяль зенки, жди набегу! Вот и тем разом выскочили. Казаки только разок пожать курки успели, а уж вымокли под стрелами. Двое жизней лишились. А тут, испуганные воющим роем, кони дернули и ускакали вместе с приколами. Сама туча ордынская в сторону покоса пролетела, на большой кусок пасть раззявила, а Тишку с малолетком с десяток, считай, пленять осталось… Тишка кроет собой Анну, саблю вертит, не одно киргизское копье обломал, к лесу отступает, еще надеется скрыться, да аркан на плечах затянулся, бросил оземь. Ловкачи бросать! Скользя по траве, успел Тишка заметить, как схапали Анну…

В аулах, если не знаете, ваше благородие, пленников держат в железках, а чаще подрежут пятки да набьют их конским волосом. Пока ж угоняют — вяжут. Ну, а тут побега и вовсе не ждали: окровавленный, волочащий ногу Тишка не внушал опаски. Казачонок и тяжелая — подавно. Заиграл у них кумыс, а скоро и воры в его парах затихли. «Убегать надоть…» — шепчет Тишка. Никто не отзывается. Малолеток головкой трясет: перепуганный, он готов на все и собственного голоса боится. Анна поджала ноги, за низ живота держится. Растрясло ее. «Угонят дальше, запродадут в Хиву — вместе не быть. А так, бог даст», — шепчет Тишка… А может, это Анна ему. Помнит Тишка, только как влажная ладонь замерла на его щеке, чуть приметно толкнула.

Помолясь, поползли с малолетком к лошадям. Господь, знать, услышал, нагнал сна нехристям. Тишка верно смекнул ехать не прямо на Вязовку, а сторонкой. Да чего там Вязовка, любой форпост родным стал! Но на заре Тишка ослаб и уж в седле не держался. У речушки сполз попить и остался лежать. Решили, что он схоронится в камышах, а малолеток приведет казаков.