Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

Зелиха очнулась в какой-то незнакомой комнате. Она была одна. Ее мутило. Она не знала и не хотела знать, как она здесь оказалась. Она ничего не чувствовала, ни боли, ни горя. Похоже, решила она, победа осталась за безразличием. Выходит, что на белом столе в соседней палате абортировали не только ее ребенка, но и все ее чувства. Быть может, все не так безнадежно. Быть может, теперь и она сможет пойти на рыбалку и часами стоять неподвижно, не досадуя на то, что осталась за бортом, а жизнь промчалась мимо, словно быстроногий заяц, на которого можно смотреть издали, а вот поймать – никогда.

– Ну, вот вы и вернулись наконец-то! – Секретарша стояла в дверях, подбоченившись. – Господи, мы такого страха натерпелись! Ну вы нас и напугали. Да вы хоть представляете, как вы визжали? Это был такой кошмар!

Зелиха лежала неподвижно и даже не мигала.

– Люди на улице, должно быть, подумали, что мы вас тут убиваем… Странно, как это к нам полиция не нагрянула.

Да потому, что это стамбульская полиция, а не брутальные копы из американских фильмов, подумала Зелиха и наконец позволила себе моргнуть. Она так и не поняла, чем достала секретаршу, но уж точно не стремилась злить ее еще больше, и поэтому сказала в свое оправдание первое, что пришло в голову:

– А может быть, я кричала, потому что мне было больно?

Но это, казалось бы, неопровержимое оправдание было разбито в пух и прах.

– Не могло вам быть больно. Это никак невозможно, ведь доктор… доктор не смог провести операцию. Мы вас пальцем не тронули.

– Что вы хотите сказать? То есть? – Зелиха запнулась не столько в ожидании ответа, сколько пытаясь осознать смысл своего же вопроса. – Вы хотите сказать, что вы не…

– Нет, мы ничего не сделали. – Секретарша вздохнула и схватилась за голову, словно чувствовала приближение мигрени. – Вы кричали как резаная. Доктор к вам и подступиться не мог. Вы ведь не отключились, дорогая, ничего подобного. Сначала вы принялись нести всякий бред, а потом стали визжать и материться. Я пятнадцать лет работаю, но ничего подобного не видела. Наверное, на вас морфий в два раза позже подействовал.

Зелиха подумала, что секретарша немного перебарщивает, но спорить не стала. За два часа, проведенные у гинеколога, она поняла, что пациенты тут разговаривают только тогда, когда их о чем-то спрашивают.

– А когда вы наконец отключились, нам все равно не верилось, что вы снова не завизжите, поэтому доктор предложил подождать, пока вы не придете в себя. «Если будет настаивать на аборте – потом сделаем», – так он сказал. Поэтому мы вас перенесли сюда и положили спать. А уж поспали вы на славу…

– То есть вы не сделали… – Сейчас Зелиха не могла произнести это слово, еще недавно столь смело сказанное при посторонних. Она положила руку на живот и посмотрела на секретаршу, словно моля об утешении, на которое та была способна меньше чем кто-либо.

– То есть она все еще там?

– Ну, вы не знаете, он это или она, – заметила между прочим секретарша.

Но Зелиха знала, просто знала.

Несмотря на сгущавшиеся сумерки, казалось, только рассветало. Дождь перестал, а жить стало хорошо и почти легко. К пробкам на улицах прибавилась еще и слякоть, но после дождя пахло такой свежестью, что во всем городе повеяло чем-то волшебным. Там и сям дети топали по лужам, c наслаждением предаваясь этому маленькому греху. Если и было время грешить, то именно сейчас, в эту краткую минуту. В такие мгновения Аллах кажется не только всевидящим, но и заботливым. В такие мгновения Он словно становится ближе.

Зелихе подумалось, что еще немного – и Стамбул превратится в счастливый город, романтический и живописный вроде Парижа. В Париже она, впрочем, никогда не бывала. Мимо пролетела чайка и прокричала какое-то тайное, но почти понятное ей послание. Секунд на тридцать Зелиха решила, что стоит на пороге совсем новой жизни.

– Почему же Ты не дал этого сделать? – прошептала она к собственному удивлению, но тотчас устыдилась сорвавшихся благочестивых слов и принялась в ужасе просить прощения у себя, безбожницы.

Прости, прости, прости.

На небе появилась радуга, а Зелиха ковыляла весь дальний путь до дома, прижимая к себе чайный сервиз и сломанный каблук, а на душе у нее было так хорошо, как давно не было.

Вот так в первую пятницу июля около восьми вечера Зелиха пришла домой, в несколько обветшалый особняк с высокими потолками, построенный еще в османские времена и очень странно смотревшийся между теснившими его высокими многоквартирными домами. Одолев изогнутую полукругом лестницу, она обнаружила, что все дамы семейства Казанчи уже собрались наверху за большим обеденным столом и приступили к трапезе, явно не сочтя нужным дождаться младшую.

– Здравствуй, незнакомка, проходи, займи место за нашим столом! – воскликнула Бану, склоняясь над хрустящим запеченным куриным крылышком. – Пророк Мухаммед велит делиться со странниками.

Губы у нее лоснились, щеки тоже. Лоснились даже ее блестящие оленьи глаза, как будто она специально размазала куриный жир по всему лицу. Она была на двенадцать лет старше и на тридцать фунтов тяжелее Зелихи, так что могла показаться, скорее, ее матерью, а не сестрой. Бану утверждала, что у нее очень странный обмен веществ, поэтому все съеденное тотчас откладывается в теле. В это вполне можно было бы поверить, если бы не утверждение, что, питайся она одной лишь чистой водой, ее организм и это превращал бы в жир, так что она при всем желании никак не может повлиять на свой вес и нет никакого смысла предлагать ей сесть на диету.

– Угадай, что у нас сегодня? – весело продолжила Бану, погрозила Зелихе пальцем и ухватила второе крылышко. – Фаршированные зеленые перцы.

– Похоже, мне повезло! – ответила Зелиха.

Меню сегодня было вполне привычное. Гигантская курица, йогуртовый суп, а еще запеченные баклажаны карныярык (фаршированные мясом баклажаны), пилаки, вчерашние котлетки кадынбуду, соленые огурцы, свежеиспеченный борек, кувшин айрана и, само собой, фаршированные зеленые перцы. Зелиха тотчас придвинула стул. У нее был тяжелый день, а тут еще этот семейный ужин. Но что поделать, слишком уж хотелось есть.

– И где ты шлялась, красавица? – проворчала мать, в прошлой жизни бывшая не иначе как Иваном Грозным.

Она приосанилась, выпятила подбородок, свирепо нахмурила брови и наконец повернулась к Зелихе, как будто, сделав такое страшное лицо, лучше могла читать мысли дочери. Так они и стояли, Гульсум и Зелиха, мать и дочь. Стояли, сурово уставившись друг на друга, и каждая была готова к ссоре, но не хотела начинать первой. Зелиха отвела глаза, прекрасно понимая, что выказывать характер при матери не стоит.