Юрий Давыдов - Жемчужины Филда

Дело серьезное, архисекретное; в том нет сомненья. Но по ходу нашего частного расследования всплыло, как Атлантида, нечто, не снившееся мудрецам сионским.

В конспекте, представленном читателю, литературы ни на грош. Как раз тот случай, над которым потешался эмигрант В.В. Набоков: бедняге не достало ума самому придумать какую-нибудь историю.

Но коль ты следователь… Пойди найди такого, чтоб не придумал. А тут, повторим, все так, как было.

Отметим только, что Пинхус Бромберг явится не сразу. Он здесь подброшен, словно бы приманка в зачине детективных повестей. На это, кажется, ума у всех хватает.

Итак, начнем, призвав на помощь сестру таланта.

РАКЕЕВА Ф.С. теперь никто уж не вспомянет. Порос травой забвенья смоленский дворянин. А ведь какой был человек! Он конвоировал в Святые горы Пушкина, убитого на Черной речке. Спустя десятилетия арестовал Гаврилыча да и доставил в крепость — пусть в каземате, как в могиле, сочинит «Что делать?». И вот вам связь времен, ей не дано порваться.

Служил он долго-долго в корпусе жандармов. А благодарности потомков ни на табачную понюшку. Лишь кто-то, очень равнодушный, отметил в мемуарах: имел Ракеев пренеприятнейшее выражение лица. Наблюденье странное! Принимая меры пресечения, приятность можно ль сохранить? А ежели физиономия заветренна, как окорок, так надо ж знать — полжизни он провел в дороге.

На бесконечных трактах в просторах родины, скажу, как эпик, шапку посунул ямщик по самые брови, вожжи забрал в кулак. Но, человек простой, он обращается к Буяну, как лирик: «Уважь!» И приглашает Маньку: «Гляди не выдай!» И просит Дуньку: «Постарайся!» Уважут, постараются, не выдадут. И вот уж легендарная, и вот необгонимая несется, гремят мосты, ну и так далее. Вопрос, однако, задан: куда несешься, чудо-тройка? И дан ответ: нет, не дает ответа. Ракеев же, наш Федор Спиридоныч, пожав плечами, отвечал: зри, судырь, подорожную.

И верно, на гербовой, орленой указано, куда. И сколько верст рвать грудью воздух. А ведь версте синоним — поприще. Есть подорожная, есть и поприще. И приложеньем зри, сударь, дорожный «Указатель», он новенький, он пахнет типографией. И тут уж Гоголь на все проклятые вопросы дает ответ прямой: книжка издана довольно укладисто, но карту было б лучше поместить по частям, между страницами. Есть указание и «Указатель», есть и поприще. А утеряешь, будешь ты Поприщин и сядешь в желтый дом.

Спиридоныч и молодым-то не терял. А поприще он начал так.

Цезарь путешествовал в губерниях. На трактах видел нищих и огорчался. Распорядился: «Чтоб этого впредь не было!» Одну некраткую дистанцию доверили Ракееву, он нищих быстро упразднил. Его рачительность была замечена. А далее пошло-поехало по высочайшим повелениям.

Скажите: «Здравствуй» — он ныне воротился из привисленских краев. Там ловко-тайно раздобыл и пуговицы фрачные, и перстни со знаками масонскими. Но погодите, господа, нас «логарифмы» ждут; они в прямой связи со стержнем заговора сионистов.

А покамет Спиридоныч без мундира, лицом приятный, приемлет отдых в семейном круге.

Э, врет пословица — мол, от трудов-то праведных не наживешь палат каменных. В наследственной берлоге, на Смоленщине, всего-то навсего семнадцать душ. А здесь, в столице, на Большой Подьяческой — смотрите «Адресную книгу», — он домовладелец.

Супруга Анна в хлопотах метет подолом, запястья в ниточку, ох-ох, желанная. Дочь Лизанька волочит куклу за ногу, как на правеж, а папенька смеется одобрительно. И одобрительно кивает он Егорушке: тот сабелькой выделывает пресамобытный артикул. А на столе-то рюмочка-кубышечка к графинчику похаживает, сварливый самовар фырчит, он с алкоголем выясняет отношения.

То ли дело, братцы, дома! Да вот уж завтра снова поприще.

— ГОНИ, ГОНИ, ВЫКИДЫВАЙ КОЛЕНЦА!

Их было три, все чудо-тройки в метельном дыме.

Слепили хлопья штаб-ротмистра Слепцова. Он адъютант, он из столицы. Там, в Северной Пальмире, вершилось следствие над декабристами, и северными, и южными. А генеральский адъютант стремился к пункту, который на генеральной карте не обозначен даже точкой, не то чтобы кружком: сей пункт — в канаве.

А следом за Слепцовым мчал Ракеев в тулупе, эдакой колодой. С ним рядом подпоручик Заикин 1-й. Его везут. Везут из крепости Петра и Павла, из каземата Кронверкской куртины. Везут на край Украйны в ручных железах — кандальный бряк с глухим пришлепом.

Не грех и покалякать с арестантом. Запрещено? Ракееву случалось инструкцию расклинивать беседой. Жандармский офицер, но ведь русак, а не прусак. Да нынче-то, гляди-ка, оробел Ракеев, хоть видом подпоручик прост, как репа: власами желт, глазами светел, нос туповат. Принимая арестанта, Ракеев трижды сверил его приметы. Да-с, носом туповат, ан мыслями, видать, остер.

Заикин 1-й обещался указать, где клад зарыт. Сундук иль ящик есть собственность злодея Пестеля. У-у, вурдалак с предлинными зубами. Все клады ихние уж непременно под зароком. Кто расточит зарок, тому он дастся в руки. Так вот, ка-акой зарок исполнит Заикин 1-й, хоть видом прост, как репа?.. Ах, Спиридоныч, ты суеверием смущен. Ну, как не стыдно, на тебе нательный крест. Нет, робеет, служебным ухом отмечая, надежен ли кандальный бряк с глухим пришлепом. Молчит и подпоручик-арестант.

Он здесь служил, на Юге. Прельщенный Пестелем, прельстился тайным Южным обществом. Полковник, бывало, музицировал: Моцарт и Глюк. Одной любви музыка уступает. По мнению Заикина, любви к Свободе. И Пестель все писал, писал, писал. В канун ареста прижал ладонью рукопись, а грудь — тяжелым, как у Бонапарта, подбородком. Сказал: «Жилы будут тянуть, ни в чем не сознаюсь…»

Тогда ж, в канун ареста, предмет его раздумий трудных свернули плотно, пометили конспиративно: «Логарифмы» — да и зарыли в ночь и в землю, как заповедный клад.

А очень скоро Заикин 1-й шагами мерил каземат. Нервно мерил и диагональ, и стороны прямоугольника в Кронверкской куртине, нумер тридцать. Повтором этих «ррр» был «карр» ворон, круживших над куртиной, над крепостью с курантами. Повтором граю был вопрос из самых грозных: «Не запирайтесь, укажите, где бумаги Пестеля?» Но все как в рот воды набрали, тем самым увеличивая кару. Заикин 1-й наконец решился укоротить ее. Самообман, внушенный страхом? Быть может, так. Когда казнили Пестеля, когда полковник, вытянувшись длин-н-но, ушел, как на пуантах, куда-то ввысь, казнился наш Заикин. И было так до самой смерти на берегу угрюмого Витима, где золото роют в горах. Но здесь, сейчас он должен вырыть «Логарифмы».

И думал он о бок с Ракеевым, он думал, черт возьми, как в Тульчине служилось весело. На въезде в городок и горячо, и плотно шумели тополя. И сразу видишь красивый пруд, на берегу костел. Ксендз с офицерами дружил, союзно негодуя, что монастырь здесь, в Тульчине, доминиканский монастырь — увы, мужской. А пуще всех негодовал майор, имевший прозвище Лука Мудищев. Но это слишком грубо, ведь Ащеулов был поэт, поэт соитий… Служилось весело, и прапорщик Заикин вдруг обозлился на Пестеля, полковника… Готовясь к высочайшим смотрам, друг Свободы солдатам спуску не давал; полковником владела рифма: «экзекуция» и «конституция». Пусть нижний чин своей нижней плотью восчувствует, что значит деспотизм. И возопит: о дайте, дайте конституцию… Метелица, ложась, заголубела, латунью выплыл месяц и зачернил корчму. Тотчас же у Заикина забилось сердце и, екнув, сжалось тоской предательства: близка канава, где зарыли «Логарифмы», и это было то, что называлось «Русской правдой». Ее зарыли, как под забором, за жесткой чередой кустов. Ужель и вправду плясать и плакать под забором, а месяц из латуни будет плыть над голубой метелью?