Юрий Давыдов - Жемчужины Филда

Михал Максимыч готов был продолжать «гейзеры». Но голос внутренний был слышен: ведь был же год Семнадцатый, не так ли? И мы остановились. Залив был сер и мелок; на камни черные садились чайки. Но облака все шли и шли — стройматериалы к воздушным замкам.

О да, в Семнадцатом потрафили евреям. Возникло Общество призренья иудеев. Нет, не презренья, что было бы не внове, а именно призренья, то бишь устройства, обустройства, вот так-то, господа. А это Общество учредил сам государь. Наш Александр Первый, наш Благословенный. Он взял Париж, он основал Лицей. И вдруг та-акое, ась?!

Что ж это Общество решило в общественном порядке? Извольте слушать, хоть в пору уши затыкать.

Берите-ка, евреи, земельные наделы; и не в аренду срочную — наследственно. Примите-ка, евреи, избавление от воинских постоев, они ж всегда накладны. Определяйте сами, служить под красной шапкой иль не служить… Короче, манна с неба. Условие одно-единственное: надень нательный крест, стань выкрестом. И получи сполна.

Но, получив сполна призрение, сполна получишь и презрение единоверцев… Да полно, скажут, дурака валять! Они же шейлоки, их меркантильный дух… Однако факт упрям. За все шестнадцать лет существованья Общества израильских христиан ну ни один, сказать вам попросту, ну ни один не клюнул.

Угрюмо заключил мой обер-аудитор. Вот крепость духа… И в этом соль. Но не аттическая, а моря Мертвого. Она их просолила на века, и мертвых, и живых.

«Вот крепость духа», — повторил мой аудитор. Теперь уж тон был раздражительный, едва ли не нервический. Не то пожал плечами, не то их передернул… Хотелось потеснить их исключительность, напомнив: Михал Максимыч, есть староверы на Руси, гонимые «гезейрами», как и они… Но не успел — Попов замкнул решительно: «Нет, Пестель прав!»

И ВНОВЬ НАСТАЛА пересменка зари с зарей. Одну навылет проницала игла с архангелом; безмолвно он трубил в трубу над крепостью Петра и Павла. К другой заре — игла другая, Адмиралтейская, несла кораблик, и этот знал, куда ж нам плыть.

В такие ночи, как справедливо заметил современник, и пишут, и читают без лампады.

Давно уж разошлись сотрудники всех органов, объединенных в организм. И не ловите меня за руку — мол, «органы» ведь это ж вон когда… Забаве беллетристов — сближению времен — здесь не место. И никаких аллюзий. «Органами» тайную полицию назвал ужасно точно г-н Фон-Фок, сподвижник графа Бенкендорфа; а тот, создатель «органов», заимствовал организацию из «Русской правды» Пестеля. Так революция и контрреволюция взялися об руку.

Да, разошлись сотрудники. Дежурный офицер зевал, а часовые, как положено, стояли на часах. Окна большого дома, обращенные на Мойку, мерцали багрецом. И не ловите меня за руку — мол, Третье отделение, оно же на Фонтанке, у Цепного моста; какой ты, к черту, следователь… А вы не «тыкайте», прошу. Как раз вот потому, что следователь, беру в расчет и топографию, чего не делают беллетристы, а уж подавно литературоведы, и оттого-то зачастую бродят, как впотьмах, и порят дичь. Да, у Фонтанки, у Цепного моста. Но позже. А тогда, тогда на набережной Мойки, у Красного моста, и не извольте «тыкать».

Сейчас пора вам «ахать» или «охать» в зависимости от направленья чувств и мыслей, а также оттого, что верх возьмет.

Да, дежурный офицер зевал, а часовые не дремали на посту. Попов Михал Максимыч припозднился в доме с окнами на Мойку. Мерцали лишь фрамуги, а створки нараспашку. Тепло, белесый сумрак. Но, приглядевшись, видишь, наш обер-аудитор словно бы в ознобе. А на столе — бумага. Прочтешь и без лампады, что Пестель написал, когда полковником работал над «Русской правдой», для роздыха садясь за фортепиано — Моцарт и Глюк.

СОДЕЙСТВОВАТЬ ЕВРЕЯМ к учреждению особенного отдельного государства в какой-либо части Малой Азии. Для сего назначить сборный пункт еврейского народа и дать несколько войск им в подкрепление. Они смогут одолеть все турецкие препоны, пройти всю Турцию Европейскую, перейти в Турцию Азиатскую и там устроить Еврейское государство. Сие исполинское предприятие требует особенных обстоятельств и истинно гениальной предприимчивости.

КОЛЬ СКОРО ТЕКСТ ошеломительный, подтекст и вовсе оглушительный, необходимо вникнуть — как исполинский сей проект настиг и ознобил Попова. Да как не ознобить, а вслед не бросить в жар: решение еврейского вопроса. Окончательное! Бескровное, если кровью не считать препоны басурманские…

Теперь уж не скажут ни камень, ни крест, где «Русская правда» лежала. Но помнится: в канаве, при дороге. Там зимней ночью мельтешили фонари, лопаты, заступы звенели и стучали, а комья черные, как антрацит, спешила забелить поземка.

А вскоре в Зимнем царь Николай бежал глазами «Правду» на предмет цареубийства. Но «Логарифмы» на сей счет ни полсловечка. И государь, вздохнувши с облегченьем, переменил четвертованье Пестеля на умерщвление в петле-удавке. «Могли бы нас и расстрелять», — сказал герой Бородина не государю, не анналов ради.

Его проекты читал и Бенкендорф. Внимательно. Мы это утверждаем. Читал и тот раздел, где предлагалось предприятье исполинское, требующее гениальной предприимчивости. Мы это предполагаем.

Потом могилой «Русской правды» была не яма — Государственный архив, что на Дворцовой, напротив Зимнего. В архиве княжил тяжелый, как медведь, Поленов, к бумагам допуская лишь по царскому хотению, да и то ворча и медля. Но Попова прислал сам Бенкендорф, и тут уж нечего годить. Попов читал, и в тишине так крупно цокали напольные часы. Да вдруг и прозвонили над «логарифмом» судьбоносным…

А белыми ночами, мы говорили, и небывалое бывает.

Затихло все, и, словно на подмостки, вышли Попов, казненный Пестель с поникшей головой, зек Кюхельбекер, автор «Зоровавеля».

Втроем они стояли у окна. И вдаль глядели.

Шли караваны еврейского Исхода, блестели русские штыки.

А ГДЕ-ТО ТАМ, за Мойкой, спал Пинхус Бромберг.

Вы помните? Вы все, конечно, помните! Взволнованно ходили вы по комнате — ведь этот Бромберг затребовал во град Петра единоверца, умеющего делать обрезание.

ПИНХУСА РОДИЛ ИОСИФ. Родитель вскоре был убит драгуном Великой Армии. Не потому, что предки предали Христа, а потому, что Бромберг-старший не продал русских и, как лазутчик, обманул французов.

Жена его звалася Сарой. Ее убили драгуны того же энского полка Великой Армии. Не потому, что она в местечке была библейскою Юдифью, а потому, что Сара противилась насилью скопом.

За малолетним Пинхусом сочувственно присматривал кагал, род местного, простите, местечкового самоуправления. А дядя Соломон из Вильны иль Варшавы, в точности установить не удалось, не оставлял племянника советами. Этот дядя был бы честных правил, когда бы не был сионистским эмиссаром, что, впрочем, обнаружилось гораздо позже. По-настоящему заботилась о сироте сердобольная душа из Бромбергов. Из тех, что некогда откочевали на восток, оставив Бромберг-городок, который в Познани. В ветхом доме на краю местечка царила опрятность бедности. И это хорошо, красиво — ведь бедность красит, как красная попона на серой лошади.