Юрий Давыдов - Жемчужины Филда

Какой светильник разума угас!

Что было делать? Везти в психушку на Обуховском? Но тотчас пушкинисты возопят, заламывая руки: нельзя, нельзя доносчика туда, где так страдает Германн. А пуще пушкинистов — гоголеведы: ведь там же и Поприщин; он, король испанский, жиденка не потерпит и будет прав… Так что же, право, делать? Везти по Петергофскому шоссе в дурдом, что рядом с дачей обер-аудитора Попова? Увы, больницей Всех Скорбящих управляет доктор Герцог, подозреваемый во тайном иудействе. Доносчика на соплеменников он непременно порешит…

Однако поглядите: сморчок-то оклемался. Салфеткою обтерся, за конторкой встал — светильник разума чадит очередным доносом.

Фактик обернулся фактом и возопил до сотрясения чернильниц. Спецслужба немедля подключила Черный кабинет. Он позже помещался на Почтамтской, при почтамте, а тогда… не помню, позабыл. Но важно вот что. В одном из писем к компатриотам речь шла об иудее, умельце по части обрезания.

В подобных бесподобных случаях нельзя же медлить. Тут промедление не смерть, а кое-что похуже.

УЖ ПОЛНОЧЬ БЛИЗИЛАСЬ, когда команда воинов взяла в полон еврейское местечко, весьма далекое от Петербурга. По правилам науки побеждать оцеплен был дом Бромберга. Командовал всей операцией подполковник Бек, жандарм губернский. Он службу знал и потому поставил у корчмы особый караул — не сметь устраивать побудку корчмарю до окончанья дела.

Настал черед и капитана, командированного из столицы. Имел Ракеев оперативное задание по производству обыска. Ах, черт возьми! Русские безмолвствуют, евреи так крикливы. Ну, толстозадая, чего ты патлы рвешь, уйми-ка лучше сопляков, экая распущенность; ужель не понимаете, как вы мешаете… И все же Спиридоныч управился не плоше Бека.

Об этом — рапорт: «В доме и надворных строениях, принадлежащих еврею Бромбергу, пересмотрены все места, где можно и неможно было подозревать хранение его бумаг. Особенное внимание обращено на мягкие мебеля и перины. Все обнаруженное уложено в чемодан, каковой в запечатанном виде имею счастье отправить с фельдъегерем».

Имея такое счастье, подполковник и капитан велели Ривке Бромберг подать на стол. Бек, в службе поседелый, и рюмку хлопнул, и огурчиком захрупал, как может только честный воин. Засим он подцепил селедочку с лучком и произнес с невыразимым отвращеньем: «Евреи, в баню… Евреи, в синагогу…» И внятно стало Спиридонычу, сколь тяжкое житье досталось Беку. А тот, почувствовав сочувствие, тот продолжал, тоскуя: жида от взятки не отвадишь, жиды хабар несут исправнее несушек, да взять-то честь не позволяет, уж лучше бы в полиции служить… Ракеев ел, ходили желваки. Кивал Ракеев, понимал Ракеев, одобрял Ракеев… А Бек мундир и душу распахнул. Эх, Федор Спиридоныч, поверьте, не со зла, нет, с досады, бывает, выпорешь кого ни попадя: «Не соблазняй ты, курвин сын, хабаром!» Глаза его замглились мутью водки. Вздохнул и рассказал печально — случается, ей-ей, не хорошо-с, двоих-троих сгребешь за бороды да и стучишь башкою о башку, пока у самого не грянет в голове трезвон… Ракеев, доедая курочку, уж не кивал. Ракеев обретался в согласье с государем. А государь и не скрывал: жиды, равно поляки, наихудший элемент державы, их следовало бы вешать за два за… Но, говорил наш государь, жиды, как и поляки, подданные русского царя и, стало быть, блюди законность… Подполковник Бек не спорил, не перечил, он с невыразимой скорбью отозвался в том смысле, что пробовал не раз блюсти закон, но всякий раз припутывался бес… Он был простой и честный воин.

В комнате курилась пухом перина, распоротая саблей при обыске. Полувоздушные пушинки взлетали и кружили, как от уст Эола. Бек морщился сердито: «Всегда у них сквозняк. Проклятый Бромберг, мне эта вылазка-то даром не пройдет». Он потирал крестец. Бедняга, сказать по-нашему, нередко маялся радикулитом. А «ишиас» не надо говорить: звучит-то как на идише.

На сквознячке простились, желая здравия друг другу. И вдруг в приливе жалости к себе и зависти к столичной службе капитана жандармский подполковник Бек ляпнул, заменив пустое «вы» сердечным «ты»: «Найдется жид и на тебя, подставит ножку!»

И что вы думаете? Нашелся! Мать-перемать, глядел как в воду прямодушный воин.

ОН БЫЛ ТЩЕДУШЕН, ростом мал, а борода казалась долгой и отливала серебром. Шептал в темнице «Слушай, Израиль», и в изголовье койки ветка Палестины отзывалась шорохом. И видел он руины Храма. Да, видел несомненно. Был этот Соломон, рожденный в Плонске, совсем недавно был в Ерусалиме. Да, собственно, за это и сидел он в цитадели. В секретном помещенье. (В какой из цитаделей именно — варшавской или вильненской? Тут разночтенье в документах. Но выяснять, пожалуй, и не нужно; все цитадели — близнецы.)

Был Соломон из Плонска допрошен дважды или трижды. Все уложилось в один лист почти без вариаций. Мы этот лист включаем в следственное дело как проявленье сионизма в чистом виде.

— С какою целью ты ездил в Иерусалим?

— Молиться.

— Что видел достойного вниманья?

— Иерусалим.

— Поехал бы еще?

— Да.

— Зачем?

— Чтобы умереть там и приложиться к предкам.

— Зачем же ты вернулся?

— Затем, чтоб деньги собирать на Храм.

— Когда евреи ожидают пришествие Мессии?

— Мессия может к нам явиться в любой день.

— Какими средствами евреи приблизят этот день?

— Молитвой.

— Надеются ли евреи только на молитву?

— Пророчество должно исполниться.

Вот все, что он сказал. Приходится признать, жандармы не владели методикой допросов. Попробовал бы дурака валять в прекраснейшей из цитаделей — Лефортовской. Там приводили таких вот соломонов к знаменателю. Хорош был подполковник Б. (Прошу не смешивать с губернским Беком.) Он ныне, к сожалению, на пенсии. Не демократ, само собой, но горой стоит за демос. Ругает рыночные отношения и юную редиску возит на Палашевский рынок. А было времечко — вернись, вернись желанное — таких вот «дедушек», таких вот «соломончиков» ничком укладывал он на пол. И ноги врозь, а руки-то враскидку. А сам по цитадельной камере, где пол цементный так неласков, похаживает и посвистывает: «Слаще всех со мной будешь ты гулять, не гляди, что я рябой…» (Он был и вправду рябоват, как и Кумир его.) Да, вот так-то он похаживает, посвистывает. Тем временем какого-нибудь соломона из Черкизова цепенит цементный пол. И жалкий сионист так жалостливо попросит: пустите, мол, пописать. А тот, который «слаще всех», тот говорит смиренно: «Жиды-то, помнится, Христа распяли, а мы тебя, жидок, жалеем. Хоть и распяли, да без гвоздей. Лежи, лежи, не вздумай шевельнуться». Тут «дедушка»-то, замокрев штанами, по доброй, значит, воле да и запишет сам себя в империализм се-ше-а…

Но в цитадели, где содержался Плонский Соломон, семидесяти от роду, придумать не умели, что делать с ним. Спасибо, Петербург распорядился.