Юрий Давыдов - Жемчужины Филда

Но знать не знал о том, что в этот день другая экспедиция все тех же органов принимала от фельдъегеря, разбитого дорогой, совсем иные «прокламации».

Печати были сорваны, пакеты вскрыты, и вышла тут немая сцена: текст древнееврейский! Придя в себя, или, как говорила Ривка Бромберг, придя к себе, чиновники Госбезопасности слились в едином слове: «Ну, господа, черт ногу сломит».

ЕЩЕ СТУДЕНТОМ возлюбил Герасим Павский древнееврейский. Язык ветхозаветный ему казался звучным, сильным. Тогда же возлюбил он баню. Конечно, русскую, в субботу, не то что у жидов по пятницам. Что может угрожать такому чувству красоты и стиля? Э, погодите…

В Духовной академии сын благочинного из Луги считался коренником в предметах коренных. И не считался пристяжным во вспомогательных. К ним был причислен и древнееврейский. Герасим столь увлекся, что составил некое учебное пособие для однокашников: пусть без уныния и лени еврейский выучат только за то, что на нем говорили пророки. Засим писал он обозрение псалмов Давида. И, написав, предал тиснению, что и отметил русскоязычный литератор Греч в журнале «Сын Отечества».

Идя стезею добродетели, бежал соблазнов. Невдалеке от Александро-Невской лавры обитали ласточки-касаточки, наставницы в науке страсти нежной студентов-богословов. Герасим ни ногой.

Впоследствии одна вдова не оценила его младенческой невинности. В законном браке они, однако, существовали мирно. Она рябиновку с утра тянула помаленьку и не тужила, мол, не к кому рябине перебраться, а на дворе, под дубом вековым, кормила голубей довольно жирных и, пожалуй, глупых.

Служил отец Герасим в университете. Служил в Лицее, нам неинтересном — не Пушкин там расцветал, не Кюхельбекер и иже с ними. Назначен был и непременным членом Комитета. Тот назывался, как роман старинный, отменно длинно — Комитет для рассмотрения книг, заключающих под видом истолкования Священного Писания развратные и возмутительные сочинения, противные гражданскому благоустройству и напечатанные в частных типографиях.

С годами отец Герасим Павский, непокорный общему закону, не менялся. Как немощь, бледен; как жердь, длинен; глаза как васильки, и неизменно горе, поверх земных барьеров. Волос убавилось, очки прибавились.

Занятья в Комитете были занятны — гимнастика ума. Он полагал, что ереси ему полезны: разбей, преодолей и верой поюнеешь. Юнел и юмором. Бледен, хил, а вот поди ж ты; ну, значит, ни простаты, ни колита.

Умел он глупость вывернуть, как наизнанку, подобьем глупости. Один митрополит, серчая, указал цензурный промах: «…и стаи галок на крестах» — в ответ услышал: «Поэт святынь не оскорбил, виновен полицмейстер, не взял он мер, чтоб птицы испражнялись в нужниках»… В статье «О нравах пчел» учуял Комитет хвалу фаланстеру, от Сен-Симона что-то и нечто вроде бы от Оуэна. Отец Герасим отвечал: «Достоин автор порицанья за похвалу пчелиным взяткам, ведь ни цветочка не пропустят, берут, берут приказные…»

Однако с фаланстером не шутят, коль призрак бродит. И выпал мрачный день — пожаловал на заседанье Комитета чрезвычайно важный господин. От императора недальний и вместе не очень-то заметный, как серый кардинал.

Пожаловал и заскрипел, изобличая — молвить страшно — творения отцов Церкви яко противные гражданскому благоустройству. Имеющие — еще страшнее молвить — коммунистические мнения. (Да-с, так и сказал: «коммунистические». Тому, кто усомнится, текст почтой вышлем, но, разумеется, с оплатой на наш валютный счет.)

Засим вонзился ястребиным взглядом в протоиерея Павского. И, взяв октавой выше, изобличенья продолжал: читаю, мол, ученые статейки ваши; перо макаю в красные чернила, чтоб вымарать все красное, да вижу — от Луки, глава такая-то… Особа важная пригнула Павского тяжелой паузой и заключила обращеньем к Комитету: «Вам дороги отцы Церкви, но россияне мне дороже». (Так! Тому, кто усомнится, — см. выше.)

Молчали все. Отец Герасим, бледнее бледного, смиренно молвил: «Соборными постановленьями запрещено и полсловечка из Евангелия вычеркивать». Особа, змеясь претонкими губами, взяла октавой ниже: «А государь особым повелением дозволит». И вострым подбородком указал достопочтенным комитетским — ступайте восвояси…

Такой, представьте, выдался «фаланстер». Что скажете? Мол, всмятку сапоги, что называется, Андроны едут? Нет, не Андроны — крыши. Крыши Невского проспекта едут, как и крыша отца Герасима.

И знаете ли, господа и дамы, не станем усмехаться. Не лучше ль на себя оборотиться? Ой, право, лучше, хоть это хуже. Казалось бы, изгнали призрак Коммунизма и стали возрождать религиозное сознание. Загнав под лавку, как шелудивого котенка, приблудный атеизм, вчерашний коммунар, коллективист и коммунист надел нательный крест и слышит, и читает творенья отцов Церкви. И что ж вычитывает? И что же слышит? Молчу! Молчу! А дозволенья государя на вымарки все нет да нет, хоть россияне, как и встарь, всего дороже… Ну, и прощайте, поступайте, как хотите, а ваш слуга покорный побредет вслед Павскому.

Совсем уж окосев, последние лучи заката светили слабо в тощего протоиерея. Он шатко шел — шатанье в мыслях и разброд. А царь земной, помазанник Божий, о чем-то строго, как на разводе караулов, выговаривал Луке, Матфею, Иоанну, Марку. Совсем уж окосев, печальные лучи заката озаряли от лбов и до сандалий евреев, по бедности одетых на босу ногу. Они понурились под гнетом коммунистических наитий — об этом говорил им царь земной, но ведь помазанник-то Божий. Понурились евреи, один лишь Марк, казалось, не внимал, он полон был, казалось, коммунистических идей, и вдруг в шатанье и разброде мыслей протоиерей сознал связь имманентную евреев и фаланстера. Он ослабел в коленках, его пробрал озноб.

Спасибо, подвернулся ванька. Повез трусцой. И как бы утрясал смятение протоиерея. Он думал: банька… в здоровом теле — здоровый дух… банька… в здоровом теле — здоровый дух…

Он жил близ Лавры, и баню монастырскую он возлюбил, напомню, еще студентом. И любил доселе, как может только русский, — сильно, пламенно и нежно. Она нам свыше всем дана, но не заменой счастья, а залогом счастья. Она — как поле, огоньки, дальняя дорога, ботвинья со льдом и красная рубаха. А ежели да монастырским квасом не только запивать, а пару поддавать? — в зобу усладою спирает, трепещут ноздри, как у лани, и произносишь: «Уф!» Вот прелесть и прельщения бытия. К тому же с пользою для плоти в единстве с духом. Мы говорили, отец Герасим хил и бледен, но это, вроде бы, мираж. Не знал он не то чтобы хворобы, слабеньких недомоганий: в баню хаживал протоиерей в согласии с методой медицинской. Ах, эта книжечка, как золотник! Протоиерей держал ее на полке рядом с молитвословом. И каждую субботу, предвкушая баню, заглядывал в старинное тиснение — «О парных российских банях, поелику способствуют оне укреплению, сохранению и восстановлению здравия».