Юрий Давыдов - Жемчужины Филда

Иной вид представляет лагерь, оставленный впопыхах неприятелем. Хаос палаток средь куч нечистот. Отвратительная достопримечательность такого лагеря — бочонки с засоленными ушами и головами. Отрезание ушей и отсечение голов запрещено в регулярных войсках. Это не исполняется. Надругательства ожесточают наших солдат, и они не щадят пленных, вопреки строгим указаниям начальников.

При всей строгости досмотра за пленными некоторым удавалось бежать. Они рассказывают, что их толпами встречало местное население. Дети, гримасничая и приплясывая, пилили ребром ладошки шею, показывая, чего они желают пленнику. Женщины бранились и, забегая вперед, плевали в лицо. Мужчины, напротив, были сдержанны и молчаливы, иногда украдкой, знаками выказывая сочувствие.

О победах вышк, то есть в романтических приключениях, не слыхать даже от молодых обер-офицеров. Разделяя общую участь, лишь однажды, да и то мельком, увидел, какова карм, то есть турчанка.

Она взошла в ювелирную лавку. Купец в засаленном халате не выражал на своей азиатской роже ничего, кроме бесстрастия. Вероятно, поэтому онаи беседовала с ним, приподняв белоснежное одеяние.

Ее томная бледность свидетельствовала об огненном темпераменте. К сожалению, что-то похожее на мантию скрывало роскошную грудь. Едва я шевельнулся, она исчезла, как гений чистой мусульманской красоты.

Уповаю на Палестину. По словам консула К. И. Б., там есть греческие монастыри. Все они мужские, но не без женского животворящего присутствия; чрезмерная строгость нравов не наблюдается. По его же словам, осанка палестинских евреек гордая, лица правильны и благородны, походка легкая и вместе твердая; они особенно картинны, идучи с мехами на голове к родникам и колодцам.

Русский штык проломил турецкие оплоты.

Мой Синайский Корпус тремя колоннами, имея арьергардом бесконечные еврейские караваны, приближается к Иерусалиму.

Городки Иудеи кажутся издали грудой камней, словно бы посыпанных пеплом. Глаз не радуют ни пажити, ни луга. Щебетанья птах не слышно. На каменистых кряжах кривые деревца. Верблюды важны и молчаливы. Ревут ослы Исхода. Все чаще счастливые рыдания евреев.

Нет, мы не пилигримы, а калики. Как говорил П-ов, калики— солдатская обувка, сапоги.

Заутра Синайский Корпус вступает в Град Иерусалим.

С ЯЗВИТЕЛЬНОЙ УСМЕШКОЙ вы можете сказать: и тут проснулся Ащеулов, генерал в отставке.

Проснешься, когда в дверь стучат бесцеремонно и слышен какой-то наглый говор. И это не шаги истории, нет, ее жестокая ирония с пренеприятнейшим лицом Ракеева.

Благоугодно было отцу отечества сослать врага отечественного благочестия, несчастнейшего из полководцев аж в Вологду, которая, насколько нам известно, не имеет сходства с Иерусалимом.

Девиц же иномарок благоугодно было его величеству послать подальше, пусть растлевают растленный Запад.

Бумаги Ащеулова изъять да и предать архивному забвенью.

Все это Ракеев объявил Пал Палычу.

В ТОТ ДЕНЬ, назначенный судьбой-злодейкой, проект учрежденья постоялого двора, еврейского, коль не забыли, а в корень глянуть, гнездовья сионистов, прихлопнул Комитет министров. Комитет, что было редко, не согласился с Бенкендорфом, пошел на поводу у статс-секретаря: от эдакой гостиницы выйдут беспорядки в Петербурге; за всеми и полиции недоглядеть, особливо ж за человеками, умеющими делать обрезание, а также изощренно развращающими взятками чиновников Сената и всех присутствий.

Желая раз и навсегда спасти чиновников от соблазнов, включая обрезание, благоугодно было государю отправить Бромберга П.И. в Свеаборгскую крепость, в одну из арестантских рот. Туда, где Кюхельбекер о Зоровавеле писал.

А ЧТО Ж ПОПОВ, Михал Максимыч?

Умыл он руки. Контрактов с сионизмом он не подписывал. И посему он позже с чистой совестью дал расписку в приеме арестанта. Им был Тарас Шевченко. А это значит, что обер-аудитор не утратил любви к божественным глаголам.

ЗАКОНЧИВ СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО, кого мы предадим суду?

Надеюсь, вы согласитесь, Суда Истории достоин Бромберг, который Пинхус. Тут и начала, и концы. А он хотел бы их обрезать. Правда, не с помощью зубных врачей, но суть-то остается.

1993

Он любил полуподвальные рюмочные, в питерском просторечии — низок. Там пахло огородами и взморьем: лучком, укропчиком, килечкой. Добром поминал завсегдатай довоенное пиво «Красная Бавария», а граненую стопку называл «ударом». Посетитель залетный, пусть чем-то обозленный, взъерошенный, тотчас покорялся общему благорасположению. Милию же Алексеевичу эти плебейские рюмочные дарили минутное забвение опасности, незримой и всепроникающей.

Однако кто он такой, этот пожилой плешивый холостяк без особых примет, если не считать подозрительную недостачу двух пальцев на правой руке?

Избегая эмоций, протокольно укажем на его почти мистическую связь с товарищем Сталиным. Или Лютым. Так подколодный Башуцкий честил нашего вождя и учителя. Смерть Лютого воскресила Башуцкого. Он дорого дал бы, чтобы на том поставить точку. Увы, бояре сместили Хрущева, связь возобновилась. Говорили, что вождь наш и учитель, кое в чем ошибаясь, в общем-то был прав и что с повальной реабилитацией врагов народа наломали дров. Милий же Алексеевич, чудак эдакий, предпочел бы удавиться, нежели вернуться туда, где «вечно пляшут и поют». К тому же ему очень не хотелось огорчать добрых соотечественников — тех, что видели в зеках ненасытных нахлебников, даром жрущих пайку за пайкой.

Смолоду застенчивый, был он теперь перепуганным интеллигентиком. До того перепуганным, что и в сортир-то мешкал сунуться, если вместо галантного «Туалет» или латинских литеров «WC», знака нашего интимного сближения с Западом, чернели глазницы двух нолей, заменяющих, как известно, гриф «секретно».

Рукавом и то опасался Милий Алексеевич задеть Государственную Тайну. Вот давеча в архиве: позвольте, мол, взглянуть, что там такое в документальном фонде правительственного Еврейского комитета? Отрезали, как в трибунале: «На секретном хранении!» Ему бы возроптать — помилуйте, комитет прошлого века, а на дворе-то вторая половина двадцатого; нет-с, ножкой пришаркнул, извините.

Вторым пунктиком были аллюзии, намеки.

После войны, года за два до ареста, приохотился Башуцкий к историческим сюжетам. Пописывал, публиковал. Знакомые историки охотно отдавали неофита литераторам; литераторы еще охотнее уступали неофита историкам. Башуцкому хотелось именоваться красиво — новеллист, эссеист. Да тут, как назло, подоспел скуловоротный аврал. В борьбе с тлетворной иностранщиной не щадили терминов, оскорбительных для нации. Ну, вроде «безе», что в переводе с французского — «поцелуй», а в кондитерском ассортименте — пирожное. Правда, когда Башуцкий выполз из лагерей, в свободном полете витало слово «реабилитация». Конечно, следовало бы говорить по-русски «восстановление чести и достоинства», но это уж звучало бы совсем дико и чуждо. Короче, ничего, кроме «очеркист», к тому ж, увы, схожего на слух с «чекист», Башуцкому не оставалось.