Юрий Давыдов - Жемчужины Филда

Пал Палыч не имел бесстыдства трубить победу, он победил слабейшего, не то что Петр под Полтавой. Однако, как и Петр, Ащеулов пил его здоровье. Когда же пензенский помещик скромно намекнул, что он причастен к словесному искусству, генерал, как благородный человек, имел бесстыдство приятно улыбнуться: «Так это вы? Читал, читал…» Михал Максимыч, несколько зардевшись, поклонился.

Коли тебя читают, значит, ты печатаешь. Опять, как в случае с евреем Санчесом, певцом российских бань, произвели мы библиографические разыскания. И установили… Ай да Попов, ай да сукин сын. Ну, ни единой строчки цензурованной. (Печатал много позже, на седьмом десятке, да и то обозначал-то псевдонимом.) Хорош! Но кто, скажите, стал бы возражать? Ведь Ащеулов как бы выдавал авансом признанье и признательность. Бесстыдно было бы его разочаровывать, снижая скорость вхождения в сферу взаимной доверительности и обоюдного благожелания.

Как видите, приятством начались их рандеву. Пал Палыч, случалось, вызывал, как разводящий в караул, «пригожих женщин разных наций». Шпион конфузился, он пальцем ни одной не тронул. Согласитесь, в истории шпионства нет прецедентов. А эти дуры дули губы. Они, вишь, обижались, что русский господин, собой невидный и словно молью траченный, как бы дает понять его превосходительству, с какой он дрянью имеет дело, и тем выводит их в тираж. Здесь верно только то, что свой отчет об Ащеулове писал Попов в одном лишь экземпляре.

В отчете и под лупой не найдешь расценок и оценок «хфизики». Ни золотисто-рыжеватой Эммы Ватс, ни быстроглазой Магдалины Лебалье, ни Дианы Капечче с гордым римским носом, ни Ванды Базилевской, полячки не слишком гордой, ни ангелоподобной Марты Мюл… (Фамилия девицы неразборчива.)

Щепетильности Попова обрекают наш конспект на равнодушие издателей и издевательство читателей. Не дожидайся снисхожденья тот, кому недостает сноровки самостоятельно взрастить клубничку. Тоскливо поглядев окрест, язвишься завистью. Отсталых бьют, как говорил тов. Сталин. При нем нам доставало реактивной силы, задрав штаны, бежать за комсомолом, в комсомол. Его уж нет. И нету сил, стянув трусы, трусить за сексуальной революцией. Одна надежда отраду подает: контрреволюция придет да и восславит скромность Михал Максимыча Попова, а заодно и автора непопулярных очерков.

В отчете-рапорте на имя графа Бенкендорфа сообщил Попов, что все мамзели привезены для воспитанья генеральской дочери Натальи, которая осталась без должного домашнего присмотра в имении Таврической губернии. Засим Попов, слегка пожав плечами, деликатно указал — «но, по мненью моему, они приехали в Россию для жизни не слишком нравственной». И, как бы в оправданье ген. Ащеулова П.П., прибавил, что тот с женой «в расстройстве», она и сын давным-давно остались в Грузии.

Да, когда-то он в Грузии служил и Грузию любил, как Грибоедов Нину Чавчавадзе. А он, Пал Палыч, тогда штабс-капитан, обожал другую Нину. Уж от его-то Нины, уверял Пал Палыч, ни в какую Персию ты не уедешь даже под угрозой расстреляния.

Он покорение Кавказа вспоминал без похвальбы, но и без лени. Клянусь, он заскучал бы, если б знал, что было это не покорение, а при-со-еди-нение, а кровь лилась лишь потому, что был Шамиль — агент турецкий, по совместительству — британский. Э, нет, воспоминанья Ащеулова были в созвучье с Пушкиным: «О, Котляревский, бич Кавказа, губил, ничтожил племена»; «Дрожи, Кавказ, идет Ермолов…» Созвучья — черты эпохи, а не романные приметы из прейскуранта…

Он памятливостью был крепок, Ащеулов: горячие блины, испеченные денщиком Антошкой на шанцевой лопатке; кованые звездочки взошли на небосклоне повеленьем государя в двадцать седьмом году, Пал Палыч прихлопнул большой ладонью по плечу — штаб-ротмистр и штабс-капитан: четыре; генерал-майор: две. А после славной перестрелки усы и лоб как в саже; красные снурки у горцев — амулет; кричат из-за скалы: «Шайтан!», и этот вой и гик их конников; солдату два фунта мяса и чарку водки раздай-ка, унтер, и не греши; казаки, сметливые удальцы, оружьем и одеждою ну точно горцы, коим, изволите ли знать, в отваге не откажешь; ты в белом кителе с двустволкой наперевес и с толстой папиросою в зубах таскаешься в кустах — туземца выследишь да и подстрелишь, как куропатку, а другой где-то здесь же, в скалах и кустах, тебя выслеживает, чтоб подстрелить, словно гиену… Эх, Михал Максимыч, Михал Максимыч, куда как славно…

Попов, наш либерал, не морщился. Коль речь об упрочении державных рубежей, дело правое — губить, ничтожить племена. Так полагал и Пестель, Друг человечества и Друг свободы.

Ну, наконец-то Пестель. Мы ближе к цели.

Нет, не дружил суровый Друг с Пал Палычем. Напротив, сослал бы на галеры Луку Мудищева, да не было сей меры в «Русской правде». Многим сослуживцам в Новороссии казалось, что Ащеулов селадон, и только. А он…

Там, в Тульчине, имела штаб Вторая армия. Огромный гулкий дом с полдюжиной дорических колонн. В том доме, в штабе, была большая зала — депо армейской картографии. Во всю стену пласталась карта, выполненная в цвете, называлась — стратегическою картою империи Турецкой… Майором, потом полковником и генералом Ащеулов в ту залу приходил один. Он был взволнован почти лирическим волненьем. А вместе военным глазомером мерил сопредельную державу и нос-баклушу вдумчиво оглаживал… Любовные романы не поглощали эпические планы, «Турецкий марш» звучал в ушах.

Но что нам делать в Тульчине, хоть не деревня, а местечко? О, времена, застой, рутина. Бьют барабаны? Готовься к смотру, нам амуниция всего дороже и строгий, стройный вид. Невыносимо для человека со страстями. И он в отставку подал. Пусть сердце, которому не хочется покоя, бьет барабаном на смотру совсем без амуниции.

Он вроде был доволен самим собой и женщинами разных наций. Но Михал Максимыч как бы исподволь будил в нем честолюбца. Педагогически умело Михал Максимыч возвращал Пал Палыча в депо картографическое, к карте стратегической, в империю сопредельную. И словно бы между делом выспрашивал, как говорится, про жизнь обыкновенно-повседневную. И чином, и существом наш обер-аудитор был статским. Однако склонность к сионизму склоняла к тактике разведок в краях, где множество евреев.

Представьте, на их проклятый счет Лука Мудищев, как и Друг свободы, списывал многое. Мирная жизнь армейского офицера известна: утром учение, манеж, в полдень у полкового командира или в жидовском трактире… Жиды в Новороссийском крае держат всю торговлю. Чиновников всех ведомств залучают в тенета злоупотреблений. И развращают взятками. У них рабины княжат, они трепещут рабинов. Все «просвещенье» — Талмуд. И ждут, ждут, ждут пришествия Мессии.