Энн Пэтчетт - Голландский дом

— Мне пасани, — сказал один из них.

— Отведите их в парк, — сказал я мальчикам. — Я подойду через минуту.

Похоже, никто из них не счел это хорошей идеей — ни мои однокашники, ни мальчишки со ступенек, но я уже шел к углу квартала, в винный магазин, надеясь позаимствовать у них ручку. Вся необходимая мне информация уместилась бы у меня на ладони.

По пути на товарищеский матч в Маунт-Моррис я стал единственным бенефициаром наследства, которое было крупнее, чем бизнес моего отца или его дом. Вся моя жизнь внезапно обрела цвет и ясность: мне был нужен дом, конкретно этот дом № 120, неподалеку от Ленокс-авеню, чтобы стать тем, кем я должен был стать. Я заменю окна и собственноручно вставлю входную дверь. Подлатаю рассохшиеся стены, зашкурю полы и однажды начну собирать ренту по субботам. Мэйв полагала, что моя судьба — медицинская школа, Селеста считала, что моя судьба — она; обе они ошибались. В понедельник я позвонил адвокату Гучу и объяснил ситуацию: мой отец вложился в мое образование, да, но не будет ли это в большей степени соответствовать его желаниям, если на эти деньги мы купим дом и положим начало той самой карьере, которой он хотел для меня? Если закрыть глаза на насилие и грязь, Манхэттен, раз уж на то пошло, — остров, и эта часть острова находилась в непосредственной близости от расширяющегося студенческого универсума. Сможет ли он представлять мои интересы при переговорах с кураторами фонда? Адвокат Гуч терпеливо меня выслушал, после чего сказал, что желания и доводы в случае с фондом не имеют силы. Мой отец оставил распоряжения касательно моего образования, а не моей карьеры в недвижимости. Две недели спустя я присутствовал на общественном аукционе, где продавали здание, которое должно было изменить мою жизнь. Оно ушло за 1800 долларов. Мои надежды рухнули.

Но, как это обычно и бывало, я оказался не прав. В этом районе было много зданий, которыми я теперь был одержим, и вполне возможно было найти еще одно сожженное, полное сквоттеров и выставленное на аукцион. Я проводил в Гарлеме столько времени, что это стало казаться подозрительным даже мне самому. Белый человек — это тот, у кого либо есть что купить или продать, либо есть планы помешать делам других. Я подходил под оба описания, хотя собирался купить кое-что посущественнее, чем пакет травы, и был намерен остаться. Большинство студентов Колумбийского никогда не бывали в Гарлеме, а я мог по нему экскурсии водить. Я провел трудоемкие поиски в библиотеке и архивном бюро, чтобы выяснить местные налоги на недвижимость и сопоставить цены в радиусе десяти кварталов. Я назначал встречи, чтобы посмотреть дома, выставленные на продажу, и отслеживал в газете тех, кто из-за долгов лишился права собственности. Единственное, чем я пренебрегал, была химия; потом добавилась латынь; потом психология; ну и история Европы до кучи.

Отец научил меня, как проверять, не прогнили ли балки под крыльцом, как общаться с разгневанным арендатором и заземлять розетки, но я ни разу в жизни не видел, чтобы он покупал хоть что-нибудь крупнее сэндвича. Его жизнь делилась для меня на две части: та, где он жил в Бруклине и был нищим, и та, в которой он владел и управлял крупной строительной и риелторской компанией и был богат. Мне не хватало мостика. Я не знал, как он перебрался с одной стороны на другую.

— Недвижимость, — сказала Мэйв.

Я звонил ей по субботам, собрав за неделю целый мешочек четвертаков, которые выкладывал на металлическую полку рядом с общежитским телефоном.

— Знаю, что недвижимость. Но в чем была суть? Что именно он покупал? И кто давал ему займы, если он был настолько беден, как нам рассказывал?

На другом конце ненадолго повисла тишина.

— Что ты задумал?

— Пытаюсь разобраться в событиях нашей жизни. Пытаюсь проделать то, чем обычно занимаешься ты, — расшифровать прошлое.

— Субботним вечером? — спросила она. — По межгороду?

Мэйв была тем самым человеком, с которым мне стоило поговорить, — потому что она была моей сестрой и потому что разбиралась в том, как делаются деньги. Если кто и мог помочь мне решить мою проблему, то как раз она, но Мэйв и слышать не желала ни о чем, что могло увести меня от ее мечты о медшколе. Но даже если бы я и мог открыться ей, что бы я сказал? Что нашел очередное здание в Гарлеме за бесценок? Общежитие с душевыми на этаже? «Я просто пытаюсь понять, что произошло», — сказал я, что вполне соответствовало правде. Я провел бессчетное количество часов в обществе отца и ни разу ни о чем таком его не спрашивал. Оператор в трубке предупредил, что за следующие три минуты разговора необходимо доплатить еще семьдесят пять центов, и, как только я отказался, связь оборвалась.

Один лишь доктор Эйбл понимал, что со мной происходит, — собственно, смекнув, что к чему, он и вызвал меня к себе в кабинет, чтобы наставить на истинный путь химии. Он отправил меня к методисту, мы расписали встречи таким образом, чтобы они проходили раз в неделю в рабочее время. Он сказал, что больше никаких отлучек я себе позволить не могу и должен присутствовать на занятиях вне зависимости от состояния здоровья. В то время как другим студентам задавали ответить на четыре-пять вопросов в конце каждой главы, я должен был отвечать на все — и сдавать на проверку. Я так и не разобрался, наказание это было или благословение, но в любом случае не считал, что заслуживаю этого.

— Приводи родителей, — сказал он мне за несколько дней до родительского уик-энда. — Расскажу о твоих успехах, успокою их немного.

Я замешкался в дверях его кабинета, решая, сказать ли ему правду или просто поблагодарить и улизнуть. Мне нравился мой мучитель, но моя история была слишком запутанной и вызывала в других людях тот особый вид симпатии, который я терпеть не мог.

— Ну так что? — сказал он, не дождавшись ответа. — Или ты сирота?

Он хотел пошутить, поэтому я ухмыльнулся.

— Вообще, да.

— Значит, так. В субботу я весь день буду у себя в кабинете — на случай, если ты и твой опекун решите заглянуть.

— Почему бы и нет, — сказал я, поблагодарил его и вышел за дверь.

Я довольно быстро смекнул, что к чему, и годы спустя Морис Эйбл, которого все называли Мори, подтвердил мои подозрения: он пошел в секретариат, чтобы посмотреть мое личное дело. Больше он не спрашивал меня о родителях, но стал предлагать проводить наши встречи за ланчем в венгерской кондитерской. Приглашал меня на вечеринки, которые они с женой устраивали для выпускников химического факультета. Проверил, как я успеваю по другим дисциплинам, и предупредил коллег о моем положении. Мори Эйбл сжалился надо мной и стал моим консильери, полагая, что именно мое сиротство подвело меня к академической пропасти, хотя все дело было в отце. Ближе к середине учебы в колледже я понял, что очень похож на своего отца.