Энн Пэтчетт - Голландский дом

— Ну как там Индия? — спросила однажды Джослин, как будто моя мать только что вернулась из отпуска. В отношении нашей матери Джослин оставалась самой подозрительной или, вернее будет сказать, второй после меня.

Я заметил, что темные мешки под глазами у матери несколько спали. Она, вероятно, была единственным человеком в истории, кому пошло на пользу пребывание в коридоре больницы. Помимо Джослин, там были мы с Флаффи. Сэнди работала. Рано или поздно Элне придется хоть что-нибудь нам рассказать.

— Мне не стоило туда ехать, — в конце концов сказала она.

— Но вы хотели помогать людям, — сказала Флаффи. — И помогали.

— Почему именно Индия? — Я не собирался вмешиваться в разговор, но любопытство все же пересилило.

Она теребила нитку, свисавшую с манжеты ее темно-зеленого свитера, который она носила каждый день.

— Я прочла статью о матери Терезе, как она попросила сестер отправить ее в Калькутту помогать беднякам. Теперь даже не помню, что это был за журнал. Что-то, что выписывал ваш отец.

1950-е годы, моя мать сидит на кухне Голландского дома, читает в «Ньюсуике» или в «Лайф» статью о матери Терезе, в то время как другие домохозяйки с Ванхубейк-стрит руководят клубом садоводов и ходят на танцы: у меня в уме одно с другим как-то не стыковалось.

— Мать Тереза — великая женщина, — сказала Флаффи.

Мама кивнула:

— Только тогда она еще не была матерью Терезой.

— Вы работали с ней вместе? — спросила Джослин.

К тому моменту уже все казалось возможным: Элна в белоснежном хлопковом сари прижимает к груди умирающего — почему нет. В ней было столько простоты, как будто она уже отбросила все человеческие тревоги. Или, возможно, я слишком пристально вглядывался в костлявые черты ее лица. Длинные тонкие руки, которые она скрестила на коленях, напоминали пучки хвороста. Пальцы ее правой руки то и дело возвращались к кольцу, которое она носила на левой.

— Предполагалось, что буду, но корабль привез меня в Бомбей. Мне кажется, я даже на карту не посмотрела, прежде чем отправиться туда. Я оказалась на другом конце страны. — Она это сказала тоном, каким говорят о том, что все совершают ошибки. — Мне сказали, я должна сесть на поезд, что я и собиралась сделать, я планировала добраться до Калькутты, но, проведя пару дней в Бомбее… — И она замолчала.

— Что? — не унималась Флаффи.

— В Бомбее тоже было чем заняться, — тихо сказала моя мать.

— Как, например, и в Бруклине. — Я поднял одноразовый стаканчик, стоявший у моих ног, но кофе в нем уже остыл. Дни, когда я пил в больнице остывший кофе, давно прошли.

— Дэнни, — сказала Флаффи, пытаясь остановить меня, прежде чем я наговорю лишнего.

— Нет, он прав, — сказала мама. — Мне не стоило уезжать. Беднякам я могла помогать и в Филадельфии, а по вечерам возвращаться домой. Но когда Бог желает наказать, то лишает разума. Этот дом…

— В смысле — ваш? — спросила Джослин, явно не собираясь перекладывать вину за произошедшее на Голландский дом.

— Он сводил на нет чувство меры.

— Да, он большой, — сказала Флаффи.

В углу под высоким потолком в комнате ожидания висел телевизор — там как раз показывали передачу о том, как демонтируют старый дом. Пульта не было, но в первый же день, оказавшись там, я встал на стул и убрал звук. Четыре дня спустя люди в телевизоре молча шли по пустым комнатам, тыча в стены, которые они намеревались пробить.

— Мне было не понять, почему ваш отец решил его купить, а ему было не понять, почему мне плохо.

— Ну и почему же? Жизнь в красивом доме — не худший вариант ада.

— Мы были бедны, — сказала мама. Получилось довольно-таки театрально, я и не знал, что она так умеет. — Я понятия не имела, как со всем этим управляться — с каминами, лестницами, с прислуживающими мне людьми.

Флаффи тихонько фыркнула:

— Что за чушь. Вам мы никогда не прислуживали. Вы мне сами завтрак готовили каждое утро.

Моя мать покачала головой:

— Мне было так стыдно за себя.

— Не за папу? — мне казалось, это было бы резонно. В конце концов, это он купил дом.

— Где стыд и где твой отец? — сказала она, не поняв. — Он был в восторге. По десять раз на дню находил что-нибудь, на что обратить мое внимание. «Элна, ты только посмотри на эти перила. Элна, ты глянь, какой гараж».

— Да, гараж он любил, — сказала Флаффи.

— Он так и не смог понять, как кому-то может быть плохо в этом доме.

— Ванхубейкам было плохо, — сказала Флаффи. — По крайней мере, в самом конце.

— То есть ты уехала в Индию, чтобы не видеть дом? — понятно, что дело было не только в доме или муже. Были еще двое детей, спавших на втором этаже, но это так, к слову.

Глаза матери были затуманены катарактой, и я гадал, что она вообще видит.

— Ну а для чего еще?

— Мне казалось, дело все же в отце.

— Я любила вашего отца, — сказала она. И как же легко ей это далось. Она не подбирала слова. Я любила вашего отца.

Теперь настал черед Флаффи придумывать повод удалиться. Она приподнялась на цыпочках и вытянула руки над головой. Сказала, будто бы отвечая на невысказанную просьбу, что дойдет до соседнего квартала и принесет нам приличного кофе; моя мать тоже встала и объявила, что сходит на третий этаж проведать новорожденных; я сказал, что дойду до телефона-автомата и позвоню Селесте; Джослин — что, раз такое дело, она поедет домой. Мы говорили до тех пор, пока это не оказалось невыносимо, после чего тут же прекратили.

В те долгие дни, разумеется, не только от матери ждали, что она будет поддерживать беседу. Нам всем хотелось скоротать время. Джослин была на пенсии, Сэнди продолжала работать. Она рассказывала о своем работодателе, который настаивал на том, чтобы ковер пылесосили исключительно определенным образом. Флаффи рассказывала о Голландском доме до появления Конроев, о том, как она ухаживала за миссис Ванхубейк, о том, как они обеднели и она ездила на поезде в Нью-Йорк, чтобы продавать драгоценности. Мне казалось, для девушки в то время это был акт невероятной смелости.

— А в Филадельфии ты их не могла продать? — спросил я.

— Могла, конечно, — сказала она. — Но продай я кому кольцо в Филадельфии, он бы сам отправился на Манхэттен и загнал в два раза дороже.

Флаффи продала три нити жемчуга, чтобы покрыть больничные расходы, когда миссис Ванхубейк сломала бедро, а когда старушка умерла, Флаффи, чтобы организовать похороны, продала брошь — золотую птичку с изумрудом в клюве.

— Было и кое-что еще, — сказала Флаффи. — Остатки былого великолепия, с которыми ни госпожа, ни я не спешили расставаться. Мы ведь не знали, сколько она протянет. А те банкиры, что продали дом? Совершеннейшие идиоты. Попросили меня описать все хоть сколько-нибудь ценное имущество, чтобы они и его могли включить в стоимость. Большую часть я и правда описала, но кое-что оставила себе. — Она подняла руку, чтобы показать нам кольцо с бриллиантом в старомодной оправе, инкрустированной двумя крошечными рубинами с обеих сторон. Сколько я знал Флаффи, она всегда носила это кольцо.