Энн Пэтчетт - Голландский дом

— Можно вопрос? — Впервые в жизни я намеревался о чем-то ее спросить. Впрочем, раньше я и не мог — мы оставались наедине разве что в те неловкие моменты в больничном коридоре много лет назад.

— Конечно.

— Почему ты не взяла нас с собой?

— В Индию?

— В Индию. Куда угодно. Раз уж ты считала этот дом таким жутким местом, тебе не приходило в голову, что нас здесь лучше тоже не оставлять?

Некоторое время она молчала. Возможно, пыталась вспомнить свои собственные ощущения. Как же давно все это было.

— Я считала этот дом чудесным местом для вас обоих, — наконец сказала она. — В мире столько детей, у которых вообще ничего нет, а у вас с сестрой было все на свете — папа и Флаффи, Сэнди и Джослин. Дом. Я очень вас любила, но я знала, что с вами все будет хорошо.

Возможно, Сэнди была права, и мама была святой, а члены семей не жалуют своих святых. Я не знал, какая жизнь была бы лучше — та, в которой мы породнились с Андреа, или та, в которой таскались бы за матерью по улицам Бомбея. Как по мне, оба варианта были сомнительными.

— И потом, — добавила она, — ваш отец никогда бы вас не отпустил.

После этого все снова изменилось, перемены — единственная неизменная составляющая моей жизни. Я снова начал останавливаться в Элкинс-Парке. Кто бы мне запретил? Вся моя озлобленность на маму выдохлась, исчезла. Полностью исчерпала себя. На смену пришла если не любовь, то, как бы это сказать, узнавание. Мы утешали друг друга — каждый по-своему. Иногда вместе со мной приезжала Мэй, хотя она стала страшно занятой. Поступила в Нью-Йоркский университет. Вся ее жизнь была расписана по часам. Кевин учился в Дартмутском колледже, и виделись с ним мы все реже. Он был младше ее на год — и еще лет на двадцать, как и все мы. Приезжая в Элкинс-Парк, Мэй могла видеться сразу с обеими своими бабушками и дедушкой, а еще она была помешана на Голландском доме. Исследовала его с дотошностью криминалиста. Ей разве что металлоискателя и стетоскопа не хватало. Первым делом она изучила подвал. Чего она там только не находила: рождественские украшения, табели с оценками, обувные коробки, набитые губной помадой. Она обнаружила крошечную дверцу в задней части шкафа на третьем этаже, которая вела в пространство под самым сводом крыши. Я уже и забыл о ней. Там были коробки с книгами Мэйв, половина из них на французском, ее блокноты, исписанные уравнениями, ее куклы, которых я раньше не видел, мои письма, которые я писал ей, когда она училась в колледже. Одно из них Мэй как-то раз прочитала за ужином.

«Привет, Мэйв. Вчера вечером Андреа сказала, что не любит шарлотку. Мы-то все шарлотку обожаем, но Джослин велено больше ее не печь. Джослин сказала, это не страшно: она будет печь шарлотку у себя дома и тайком приносить мне. — Удивительным образом Мэй знала мои детские интонации. — В прошлую субботу мы собрали плату с тридцати семи арендаторов и насобирали четвертаков на 28 долларов 50 центов из стиральных машин».

— Ты на ходу выдумываешь? — спросил я.

Она помахала письмом:

— Богом клянусь, все это занудство ты написал. Там дальше еще целая страница в том же духе.

Норма рассмеялась. Мы вчетвером сидели на кухне — я, Норма, Мэй и мама — плотным кольцом вокруг синего столика. Внезапно я вспомнил, что отец всегда клал четвертаки, собранные из стиральных и сушильных машин, в потайной ящик обеденного стола, и всякий раз, когда кому-нибудь требовалось немного денег, он шел и брал горсть. «Ну-ка пойдемте», — сказал я, и вчетвером мы отправились в ту угнетающую столовую. Я пошарил рукой под столешницей — и нашел. Ящик был искорежен, и, когда я наконец открыл его, он был полон четвертаков. Сундучок с сокровищами.

— Я об этом не знала! — сказала Норма. — Мы бы с Брайт давно его обчистили.

— Он так не делал, когда я здесь жила, — сказала мама.

Мэй зарылась пальцами в монетки. Возможно, он и не для всех завел эту коробочку, а только для нас с Мэйв.

Проснувшись утром, я выглянул в окно и увидел, как моя дочь плавает в бассейне на желтом надувном матрасе, ее черные волосы развевались в воде, как водоросли; время от времени она вытягивала ногу, чтобы оттолкнуться от стенки. Я вышел во двор и спросил, как ей спалось.

— А я до сих пор сплю, — сказала она и прикрыла глаза мокрой рукой. — Мне здесь нравится. Пожалуй, куплю этот дом.

За несколько месяцев до этого умерла Андреа, и разговорам о том, что делать с Голландским домом, не было конца. Брайт, которая даже на похороны не приехала, сказала Норме, что дом нужно спалить дотла. Это было целое состояние. Поскольку район солидный, землю, несомненно, заново застроят после продажи. Дом, скорее всего, демонтируют и продадут по частям: каминные полки, перила, резные панели, венки из золотых листьев на потолке в столовой — каждая из этих вещей стоила как картина Пикассо. Если продавать все по частям, включая землю, или самим заняться участком, можно выручить вдвое, а то и втрое больше.

— Но тогда придется пожертвовать домом, — сказала Норма, и никто из нас не знал, хорошо это или плохо, никто — кроме Мэй.

— Ты еще не покупала недвижимость, и это не самый подходящий вариант для новичков, — сказал я дочери.

Мэй потянулась и оттолкнулась от трамплина.

— Я попросила Норму повременить с продажей, дать мне хотя бы пару лет. У меня с этим местом духовная связь. — Мэй стала актрисой, обзавелась агентом. Снялась в нескольких рекламных роликах. Снялась в небольших ролях в двух фильмах, один из которых вызвал резонанс. У нее были четкие планы на будущее, о чем она бы первая вам сообщила. — И она согласилась придержать его ненадолго.

Ни у Нормы, ни у Брайт не было детей. Норма сказала, что детство — это то, чего не пожелаешь другому, особенно тому, кого любишь. Полагаю, работа детского онколога укрепила ее в этом мнении.

— Пускай остается Мэй или Кевину, — сказала она мне. — Это твой дом.

— Это не мой дом, — сказал я.

Мы с Нормой разговаривали обо всем на свете: о нашем детстве, о родителях, о наследстве, медицинской школе, образовательном фонде. Норма решила вернуться в Пало-Альто. Ее восстановили на рабочем месте, она уже предупредила людей, много лет снимавших ее дом, что намерена вернуться. Она сказала, что начала понимать, как же соскучилась по своему образу жизни. Как-то вечером, после нескольких бокалов вина, она предложила стать моей сестрой.

— Не как Мэйв, — сказала она. — Никто не заменит Мэйв, но я могу быть твоей второй сестрой от нового брака отца.

— Я и так думал, что ты моя вторая сестра.

Она покачала головой:

— Не вторая — сводная.

Мама осталась в Голландском доме. Сказала, будет кем-то вроде смотрителя — на случай, если еноты решат поселиться в бальной зале. Она убедила Сэнди переехать и поселиться вместе с ней. Сэнди, у которой был бурсит тазобедренного сустава, вечно жаловалась на ступеньки. После смерти Андреа мама снова стала время от времени уезжать. Надолго она больше не отлучалась, но, по ее словам, ей по-прежнему было куда приложить свои силы. Примерно тогда же она начала рассказывать об Индии — или я наконец стал ее слушать. Она сказала, что все, чего она хотела, — это служить бедным, но монахини, которые управляли приютом, всегда одевали ее в чистые сари и отправляли на вечеринки просить милостыню. «Был 1951 год. Британцев не осталось, американцы были в новинку. Я посещала каждую вечеринку, на которую меня приглашали. Оказалось, у меня что-то вроде таланта — убеждать богачей раскошелиться». Этим она до конца жизни и занималась — облегчала ношу богатства тем, у кого оно водилось, и обращала все на пользу бедняков.