Пьер Леметр - Зеркало наших печалей [litres]

– Было много смертей, мой капитан…

Эта информация ободрила Хауслера: беглец на войне – твой провал, умерший – победа. Унтер-офицеры перечислили каждый своих «усопших» и причины смерти.

– Всего тринадцать, мой капитан, – подвел итог Фернан, – шестеро расстреляны при попытке к бегству. Семеро других были…

Он сделал паузу, не зная, как сформулировать поаккуратнее.

– Они…

– Отставшие, аджюдан-шеф, отставшие!

– Так точно, мой капитан… Отставших тоже расстреляли.

– В соответствии с приказом?

– Так точно, в полном соответствии, мой капитан.

Неожиданно для всех привезли довольствие на тысячу человек. В Гравьере они дохли с голоду, теперь не знали, куда девать излишки.

– Скажите, аджюдан-шеф…

Фернан обернулся. Капитан зна́ком отозвал его в сторону:

– Вы ведь подадите рапорт об инциденте на двадцать четвертом километре?

Вот как это теперь называется – «инцидент»…

– Как только освобожусь, мой капитан.

– Давайте-ка я выслушаю устную версию. Сейчас.

– Так вот, мой капитан…

– Смелее, смелее!

– Хорошо. Прикончив троих отставших на двадцать третьем километре, вы застрелили из пистолета одного тяжело больного заключенного и собирались сделать то же самое с другим, раненным в ногу…

– Подволакивавшим ногу!

– Так точно, мой капитан! В этот момент эскадрилья бошей совершила налет на дорогу, и один из заключенных, воспользовавшись всеобщим замешательством, сбил вас с ног и сбежал вместе с сообщником.

Капитан смотрел на Фернана с таким изумлением, словно впервые его увидел.

– Великолепно, аджюдан-шеф, просто великолепно! Что сделали вы, чтобы предотвратить побег?

– Я произвел два выстрела, мой капитан. К сожалению, стрельба была неточной, поскольку я торопился…

– Куда?

– Прийти на помощь раненому командиру, мой капитан.

– Безукоризненно! И вы, конечно же, преследовали сбежавших…

– Так точно, мой капитан. Я бросился в погоню.

– И?..

– И взял левее, мой капитан, тогда как беглецы, увы, выбрали противоположное направление.

– И?..

– Моей главной задачей, согласно приказу командования, была не погоня за двумя совершившими побег заключенными, а сопровождение ста двадцати человек в Сен-Реми-сюр-Луар!

– Отлично…

Капитан выглядел очень довольным. Все исполнили свой долг. Им не в чем себя упрекнуть.

– Рапорт я должен получить до вашего отбытия.

Формулировка насторожила Фернана.

– Мои люди хотели бы знать, когда закончится их командировка…

– Сразу после отправки заключенных на базу в Бонрене.

– То есть…

– Точная дата мне пока неизвестна. Через день-два я ожидаю инструкций.

Это никогда не кончится…

Летное поле было мало приспособлено для приема и содержания шестисот заключенных. Палатки поставили, но о койках, конечно, никто не подумал, обедов хватало с лихвой, но суп пришлось есть холодным. Впрочем, горячим он вряд ли стал бы вкуснее.

Фернан собрал арестантов, за которых отвечал: от ста пустившихся в путь осталось шестьдесят семь. «Тридцать три процента отсева, – быстро подсчитал он, – чуть лучше средней цифры».

Он решил дать послабление, а подчиненным сообщил:

– Мы не знаем, сколько пробудем здесь.

– Думаете, дело может затянуться?

Борнье все приходилось повторять по несколько раз, к этому Фернан успел привыкнуть.

– Никто не знает, но, если да, наши «подопечные» начнут нервничать, поэтому сейчас не стоит слишком на них давить.

Старший капрал, вопреки ожиданиям, не разразился бранью в адрес «сволочей и подонков»: его так потрясли события на 24-м километре, что он до сих пор не оправился от чувства вины.

Заключенным позволили общаться между собой, группы и кланы воссоединились – нет ничего живучее! – но люди остались разобщенными. Некоторые грызли себя за упущенную возможность сбежать, другие считали, что живы до сих пор только потому, что не поддались искушению. Коммунисты потеряли троих товарищей, кагуляры – двоих, как и анархисты, и все убедились, что угрозы охранников – не пустая болтовня.

Ночь прошла тихо, только летали где-то высоко немецкие самолеты, к которым все успели привыкнуть.

Фернан соорудил подушку из «денежного» мешка и предался тяжким раздумьям. Деньги, полмиллиона франков, из-за которых он не уехал вместе с Алисой, не вызывали ничего, кроме омерзения. Война с лету уничтожила мечту, ради которой он стал вором. Фернан всю дорогу обзывал себя лжецом и трусом, а теперь вот стал еще и предателем. Именно так – предателем, выстрелившим в воздух, а не в спину беглецам. Он понял, почему так поступил: капитан прикончил молодого парня, и ему, Фернану, тоже пришлось бы убить безоружного человека, который только что получил письмо от невесты.

Фернан резко сел, сунул руку в мешок, нащупал заветную книгу, погладил обложку. Боже, как же он скучает по Алисе!

– Гроза до нас не добралась? – удивился отец Дезире, спрыгнув из кузова на землю.

– Бог миловал! – ответила Алиса, как раз прикидывавшая, как бы они стали защищать подступы к лагерю, реши буря навестить их.

– Воистину так!

– Что с вами стряслось, отец?

Священник промок до нитки, мокрая сутана облепила тело.

– Я получил дар Небес, да не один – четыре!

Он открыл дверцу кабины и помог спуститься молодой женщине с младенцем на руках. Ее отрешенный вид произвел на Алису сильное впечатление. Никто не представляет себе Богоматерь маленькой толстушкой, а Алиса, попроси ее кто описать Деву Марию, сказала бы: «Вот Она!» Красивая женщина с замкнутым, почти суровым лицом страдалицы прижимала к груди ребенка, и от нее исходила какая-то свирепая, первобытная сила вкупе с животной чувственностью. Она тоже вымокла, и Алиса сбегала за одеялом, чтобы согреть молодую мать.

Отец Дезире уступил ей свое место в кабине и стоя ехал в прицепе, раскинув руки, подняв лицо к разгневанным небесам, и кричал: «Спасибо, Господи, за милости Твои!»

Он был в отличной форме…

Луиза сделала два шага, попробовала улыбнуться, отдала младенца Алисе и вытащила из кабины близнецов. Мальчики орали как резаные, крутили головами и смотрели на мир со смесью страха и любопытства.

– Боже мой… – прошептала Алиса.

– Именно так я и сказал, – откликнулся отец Дезире.

Луиза не верила своим глазам.

Она только что покинула одичавший из-за войны город, где оказалось почти невозможно обиходить трех малышей, а теперь оказалась в некоем подобии цыганского лагеря. Палатки, веревки, натянутые между деревьями, соломенные тюфяки, нагромождение ящиков, жаровня, огород, серые трубы, доставляющие воду, загон с волооким теленком, четыре свиньи и огромный военный грузовик с брезентовым кузовом с красным крестом на крыше и металлической лестницей. Повсюду сновали деловитые мужчины и женщины, сохло белье, кто-то накрывал обед на поваленных надгробиях, кто-то прямо на траве чистил только что выловленную рыбу. Справа, в «уголке старейшин», на стульях и креслах отдыхали очень пожилые люди, а слева, в уличном «манеже», играли дети: брызгались водой, бегали, падали, визжали, потом появилась пожилая женщина в черном халате и сделала им внушение – строго, но необидно.