Саймон Скэрроу - Кровь Рима [ЛП]

Катон спустился в сад и увидел, что его люди собрались в группу, с тревогой перешептываясь по поводу шума и суматохи.

— Это иберийский царь, ребята. Наконец-то он приехал за сыном. Если повезет, мы скоро вернемся, чтобы присоединиться к остальной когорте.

Это принесло облегчение и несколько улыбок. Один из мужчин надул щеки.

— Нам было бы интересно узнать, как долго нас здесь продержат, господин. Начинаешь чувствовать себя пленником, если вы понимаете, о чем я?

Катон кивнул.

— Хотя в тюрьме все не так уж и плохо.

— Вы говорите по опыту пребывания там, господин? — крикнул другой солдат.

— Нет, — Катон погрозил пальцем. — И если ты снова будешь задавать мне подобные вопросы, преторианец Плавт, то ты там и окажешься.

Мужчины засмеялись, и ему было приятно видеть, что их беспокойство прошло.

— Оставайтесь здесь, ребята, я пойду посмотрю, что происходит.

Катон повернулся и направился к выходу в коридор, ведущий через дом. Выйдя во двор, он увидел, что Радамист и Зенобия сердито противостоят командиру царской стражи. Последний был бесстрастен, и он и его люди отказались уступить дорогу, заблокировав вход во флигель дома, куда незадолго до этого ушли управитель и царь. Они повернулись на звук от поступи калиг Катона, пересекающего двор, и Радамист с презрением махнул рукой на вооруженных людей.

— Эти собаки не разрешают мне увидеться с моим отцом! Я прикажу их выпороть, когда он узнает об этом безобразии.

Катон заметил, что Зенобия выглядела гораздо более подавленной, и в ее глазах было расчетливо-задумчивое выражение, когда она стояла в стороне.

Катон решил, что даже несмотря на то, что Радамист больше не был царем, он все еще был подвержен высокомерию: — Я уверен, что для этого есть веская причина, Ваше Величество. Эти люди лишь подчиняются приказам. Было бы неправильно настаивать на том, чтобы их наказали.

Месяцем раньше Радамист мог бы прийти в ярость из-за такого нарушения его воли, но поражение и потеря трона до некоторой степени унизили его, и после минутного размышления он вздохнул. — Ты прав, трибун. В данном случае я не допущу их наказания.

Он отступил в сторону и положил руку жене на плечо.

— Мой отец будет рад снова увидеть меня. Чтобы увидеть нас обоих, — он улыбнулся Зенобии. — Он всегда говорил мне, что считает тебя красивой и умной женщиной.

Она улыбнулась в ответ, словно от удовольствия от лести, но Катон заметил, что это было не более чем поверхностное выражение.

— Царь как следует поприветствует нас при своем дворе. Он найдет мне новых воинов, чтобы совершить новые завоевания во славу нашей царской семьи. Со временем я снова стану царем. И я не забуду твою преданность, трибун, ни того долга признательности, которым я обязан Риму, несмотря на то, как все обернулось. — Он выпрямился. — Я человек, который верен своим союзникам.

Катона поразил его вызывающий, высокомерный тон. Неужели он забыл все, что Катон сказал ему в лагере перед капитуляцией? Неужели он не догадывался, насколько опасно его затруднительное положение? Были ли его уверенность и высокомерие таковы, что он искренне верил, что царь Фарасман примет его как любящий отец и возложит на него новые почести и полномочия? Или это была просто бравада, направленная на то, чтобы скрыть страх и неуверенность, разъедающие его сердце?

Катон заставил себя склонить голову в знак благодарности. — Я очень рад это слышать, Ваше Величество.

Из коридора раздался голос, и Катон увидел управителя, стоявшего у входа в свою скромную комнату для аудиенций и подзывающего командира стражи. С вооруженными людьми с обеих сторон Радамист, Зенобия и Катон были препровождены к царю Фарасману. Комната была не более двенадцати метров в поперечнике, и не было ни возвышения, ни троноподобного кресла, только стол с мраморной столешницей и резное деревянное сиденье позади, с которого царь смотрел на тех, кого он вызвал. Его стража вошла в комнату и встала по обе стороны, как бы подчеркивая, что все трое были пленниками.

Взгляд царя остановился на Катоне, когда он обратился к нему по-гречески.

— Важно, чтобы вы понимали, что я говорю. Управитель сказал мне, что вы хорошо говорите по-гречески.

— Да, Ваше Величество.

— Это хорошо. — Царь обратил свои темные глаза на Радамиста. — Мне очень приятно видеть тебя, сын мой.

Радамист улыбнулся и сделал шаг вперед: — Отец, я…

Двое стражников опустили свои копья, чтобы не дать ему приблизиться к царю. Наступила тяжелая тишина, когда у Радамиста отвисла челюсть, затем царь степенно поднялся и, обогнув стол, остановился на небольшом расстоянии перед своим сыном. Вблизи Катон мог видеть, что его лицо покрыто морщинами, а его запавшие глаза были серыми и блестели словно серебро. Кончики его губ приподнялись в улыбке, когда он заговорил.

— Ты всегда был моим любимым ребенком. С того момента, как твоя мать представила тебя мне. Будучи мальчиком, ты был смелым, всегда первым говорил, о чем думаешь, всегда был первым в каждой гонке, в которой участвовал. А годы спустя — лучшим учеником, которого когда-либо обучал мой мастер фехтования. Ты ездил верхом так, как будто родился в седле. Такой сильный, такой красивый, такой всеми любимый, а некоторые даже страшились тебя. Радамист, ни один отец не мог бы так гордиться твоими качествами.

Он протянул руку и положил морщинистые руки на плечи сына, а затем привлек Радамиста вперед, чтобы поцеловать его в лоб, прежде чем обнять. На мгновение он подержал сына, и Катону показалось, что через плечо Радамиста он увидел мерцание слез в глазах старика. Затем царь резко отступил и отошел на шаг, и выражение его лица стало суровым.

— Я по праву хвалил твои качества. Но в твоем характере есть и недостатки, главный из которых — амбиции. Задолго до того, как ты стал мужчиной, я знал, что ты желаешь занять мое место на троне Иберии. Но ты поклялся мне в верности и был доволен ожиданием, когда я состарюсь и умру. Но я стал старше и не умер, и твои нетерпение стало отчеливо проявляться. Вот почему я дал тебе солдат пойти и захватить Армению для тебя и утолить твою жажду править. Либо так, либо рассматривать тебя как соперника и претендента на иберийскую диадему, — он помолчал и грустно покачал головой. — Но ты оказался непригодным для правления и был вынужден бежать и просить Рим о помощи в возвращении Армении. И тогда я наконец согласился с тем, что твои амбиции перевешивают все другие соображения. Тебе нельзя доверять, Радамист. Ты коварен и опасен. Такие люди не подходят для того, чтобы быть царями, и если они не довольствуются тем, что еще может предложить жизнь, то они не годятся для жизни.

Глаза Радамиста расширились от ужаса.