Семён Васильченко - Не той стороною

Резцова угрожающе стиснула зубы.

— Хоронила мать, спасала от голода мужа, моталась потом сама, чтобы не сдохнуть без хлеба…

— Так?

Померкнув, будто возбудивший в нем чувство гнева на жизнь разговор вызвал терпкое сознание собственного одиночества, Стебун круто повернулся и, ничего больше не сказав, вышел.

Он постучал и вошел к коменданту.

Русаков, сидевший за столом, встал и настороженно оглянул его.

Стебун сел, устало о чем-то раздумывая.

— Как вы решили? — подсказал Русаков, когда тот поднял голову.

Стебун не спеша покачался на стуле и повел медленно рукой.

— Ее больше не трогайте и объясните намерение выселить ее недоразумением. Канцелярия, мол, что-то напутала. Успокойте ее и относительно работы… Не говорите, что я это обещал, но на этих днях что-нибудь ей подыщется, я сговорюсь с одним моим приятелем…

Русаков, с трепетным напряжением ждавший, какое чутье обнаружит большевик, переступил на месте и помедлил задавать новый вопрос. Его тронула прозорливая отзывчивость Стебуна, повернувшего человеческое лицо к озлобленной женщине; с чуть закружившейся от тихого волнения головой он на мгновение надорванно отвернулся. По сердцу прошелся скребок горьких мыслей о самом себе. Остро вспомнился фронт.

Сдерживая голос и подчеркивая свою непричастность к тому, что решил Стебун, он спросил с осторожным возражением:

— Почему вы передумали? Выселить ее не так уж трудно.

— Дело не в выселении…

Стебун оглядел Русакова, остановившись на секунду, потом продолжал:

— Она теперь в таком положении, что от других зависит, озвереет она окончательно и станет на всех бросаться или сделается способной для общего дела ворочать горами… Огонь высекают из камня.

— Пускай бросается. Кому какое дело, что она будет беситься?

— Товарищ Русаков, — окидывая взглядом собеседника и будто проверяя себя, спросил Стебун, — вы беспартийный?

— Да.

— Это-то и плохо. В таком случае и дела будто ни до кого нет. Вы просмотрели много… Революция так перекрутила жизнь, что «никак» ни к одному человеку относиться нельзя стало. Теперь не то, что в старое время, когда люди жили вмолчанку и на-особицу. Война заставила надеть друг против друга намордники. Революция заставила разделиться на врагов и друзей. И если захотите увидеть, то увидите: можно жить теперь, только не убегая от людей, а клубясь вместе с ними. Если к кому-нибудь не имеете сегодня дела, то завтра будете иметь сто дел. Равняйтесь на это и соответственно ведите себя. Не фыркайте, как жеманная барышня, на случайных встречных, а старайтесь раскусить их, и если человек ни то, ни се, ни друг, ни враг, то из полудруга сделайте его или другом или врагом. Ангела, если он ваш враг, уничтожьте. С самим волком, если он может быть вашим другом, вступите в союз. Вместе грызитесь за жизнь. Огонь высекают из камня…

Стебун посмотрел куда-то вбок. Кончил:

— Эта особа чуть не кусается сейчас, но она еще поработает с нами…

Встал снова, чтобы уйти, и подал руку.

— Скажите, — окончательно заинтересовался Русаков. — Ведь все равно с партией работают теперь все. Вот, скажем, я, непартийный, может быть, в душе только и жду гибели большевиков, но делаю же то, что мне скажут… Будет работать и Резцова за кусок хлеба, а вы до последнего дыхания и самой скрытой мысли нутро хотите и у нее и у всех обязательно перевернуть на свой лад, чтобы не только делали, но думали повашему. Не все равно разве, как в душе считают вас, допустим, спецы хотя бы или — карьеристов теперь много есть — шкурники?.. Работают, не поднимают голоса — и достаточно…

Стебун с усмешкой повел взглядом на собеседника и, держась за ручку дверей, остановился на мгновение.

— Скажите, товарищ Русаков, вы музыку иногда слушаете?

— Ну, как же! — согласился Русаков.

— Вот тут тоже «музыка»! Каждый солист-скрипач в оркестре делает два дела: вопервых — водит конским волосом по бараньей кишке, вовторых — разыгрывает музыкальную вещь. Получается толк. Хорошо… А что если каждый музыкант будет только водить смычком по струнам, не думая о большем?

Стебун оставил ручку дверей и, возвратившись, присел.

Русаков даже отступил назад, — до того неожиданен был оборот разговора.

— Какофония хорошая получится!

— Ну вот… Те, которые работают вместе с советской властью, не веря в ее цели и отмахиваясь от коммунизма, — не играют… Они водят конским волосом по бараньей кишке…

У Русакова замер пульс на мгновение от жгучей ясности безоговорочного стебуновского ответа. Непримиримая формула острым клином вгрузла в душу. Колыхнулось чувство зависти к тому, что он, Русаков, не может относиться ко всему с такой зубастой прямолинейностью.

Благодарно потянувшись за рукой человека, разбередившего его затаенные думы, он вдруг задержал Стебуна.

— Знаете, товарищ Стебун, если бы вы положились на меня, комнату я добуду самое большее дня через три. Иначе меня будет совесть мучить, что из-за чужого человека вам придется еще куда-нибудь обращаться…

— А у вас что же, что-нибудь тут освобождается?

— Тут нет… Но я работаю в жилотделе и все жилплощади домов в районе знаю. Завтра же этим займусь.

— Я обожду, — сказал Стебун.

— Хорошо, хорошо… Я буду рад, что именно я вас устрою.

— Тогда я зайду… Когда вы рассчитываете выкроить мне?

— После завтра.

— Хорошо. До свидания.

Стебун ушел, а Русаков остановился, машинально водя себя по щеке пальцами правой руки и глядя на дверь. Его лицо, давно уже так не прояснявшееся, на минуту посветлело. Но червяк глубокого и застарелого беспокойства тронул что-то больное на дне души, и комендант даже оглянулся, будто убеждаясь, что никто не видел проблеска честности в его глазах. Сжав сухо губы, он вышел из комнаты.

На следующий день Русаков с утра метался между райжилотделом и уплотняемыми домами. Перед обедом решил, не показываясь другим жильцам, проведать Калашникова.

Николай хозяйствовал в нижнем коридоре, дежуря возле своей квартиры. Метнулся в глубину ниши под лестницей, где приткнулся окликнувший его Русаков.

— Переехали! — оповестил он таинственно об ожидавшихся гостях. — Уже были в городе.

— А сейчас здесь?

— Здесь… Такая пара! Она только показалась — так жильцы, кому и не нужно, с коридора не уходят. Красавица — во всей Москве другой не сыщешь!

— Ну, ладно… Пусть хозяйствуют. Сказали вы им, что комнаты даются временно?

— Да, они говорят, что им и самим только неделю надо пробыть здесь.

И Русаков и Николай вдруг подняли головы. Сверху спускались постояльцы комендантской квартиры. Русаков подался дальше, в глубь ниши.

— Они! — шепнул Николай.

Русаков с жгучим любопытством воззрился на шедших к выходу приезжих.