Ксения Кривошеина - Оттаявшее время, или Искушение свободой

Наступила осень, отец меня привез к Николаю Павловичу, а сам уехал. Я не помню адреса, но мне кажется, что это была не коммуналка в Кирпичном переулке, а квартира на улице Гоголя. Атмосфера комнаты мне показалась сразу родной: бесконечные безделушки, фотографии на стенах, колокольчики — он их собирал — позванивали на все лады, много ножичков и пилочек, портреты, книги, альбомы… это была не просто мастерская художника, заваленная подрамниками и картинами, это пространство чем-то напоминало квартиру деда, где я родилась, только у нас были рояли и нотные шкафы до потолка.

«Не стесняйтесь, можно смотреть и даже трогать руками», — сказал Акимов. Прикасаться к предметам я не решалась, но погладила странную шкурку на кресле, дотронулась до колокольчиков, увеличительных стекол… Значительно позже я увидела его знаменитое фото с кубиком-линзой, подумала, что уже тогда во всей атмосфере его жилья царил сюрреализм; прошлая жизнь под микроскопом выявлялась в фарсе настоящего. Было тут и трагическое, давящее… А вот и альбом картин Василия Шухаева, скорее, это даже не книга о собранные в папку отдельные страницы, видимо, из старых книг. Шухаев мне был знаком по нашим домашним журналам «Аполлон» и «Мир искусства», они достались от деда, но тут я увидела незнакомые вещи…

«Сядьте на это, — я уселась на высокую табуретку, — Будем разговаривать, расслабьтесь!». Он стал ходить кругами, приседать, щелкать фотоаппаратом. Неожиданно его облик изменился и он стал похож на умного ворона.

У меня была большая практика позирования. Папа меня мучил с пяти лет, сколько я ему служила моделью! То «девочка гладит», а то «стирает», слёзы на третий час терпения капали в таз. «Я перед Вашим дедом преклоняюсь, он ведь был мастером гримов и костюмов!» — Николай Павлович вспоминал, как когда-то видел деда в оперной студии со студентами. Как тот объяснял и показывал! «Ершов был гений, это был самородок!» Потом я поняла, почему ему так нравилось, как мой дед просвещал студентов, но это позже.

Он заметил, что я рассматривала шухаевский альбом и начал мне о нём рассказывать, перешёл на Александра Яковлева.

Фотоаппарат щёлкал, я крутила головой, меняла позу, закинула нога на ногу в своих узеньких брючках, на которые так шикали мне вслед разные бабки… и запихнула руку в карман достать носовой платок и — о ужас, — поднося его к лицу, я увидела, что он весь измазан красными пятнами.

Смущение, паника, рой зажужжал в моей голове. Это кровь! И тут я потеряла сознание.

Очнулась на диванчике, сильно пахнет аптечным, на лбу холодная тряпочка, Акимов рядом в кресле, взволнован. Я сразу поняла, откуда кровь. Когда я трогала разные предметы на его полке и столе, то незаметно порезалась, крови было немного, но, видимо, я находилась в таком напряжении и была так взволнована, что это стало последней «каплей»… в девичестве от сильного стресса я не раз валилась на пол.

Я села: «Николай Павлович, простите, давайте ничего не будем говорить моему папе». Он улыбнулся, и, когда через полчаса появился отец, наша тайна осталась в этих стенах. Продолжения фотосессии не последовало.

Но пока к Акимову поступил Алёша. Насколько я помню, он учился с радостью, и дело у него пошло на славу. Его судьба срослась с ТЮЗом Зиновия Корогодского и театром Льва Додина.

В течении трех лет я валяла дурака и под неусыпным руководством отца даже начала зарабатывать первые рублики. Этикетки для шоколадок и вафель, конфетные коробки — первые пробы в промграфике. Наверное, так бы всё это и шло, впрочем, если забегать вперед, в результате я стала иллюстратором детских книг аж на целых пятнадцать лет. Но почему-то папа постановил, что мне нужно иметь диплом: «Поступай к Акимову, он не испортит, у него интересно, а в этих академиях убьют всю индивидуальность». Отец ревностно оберегал меня от соцреализма.

В 1964 году я пришла на собеседование, которое устраивалось в Ленинградском государственном институте театра и кино, и которое проводил сам Николай Павлович с группой преподавателей.

Когда очередь дошла до меня, он серьезно взглянул и произнес: «Расскажите нам о Ваших любимых художниках». Может быть, он думал, что я вспомню Шухаева, но я рассказала о Матиссе и о том, как я люблю бывать в этих залах «третьего этажа» Эрмитажа, как люблю сидеть там одна и прихожу туда каждую неделю.

В приемные экзамены входило сочинение на вольную тему, и я продолжила свой рассказ о Матиссе, исписала много страниц. Ещё было обязательным, чтобы все поступающие выставили свои картины, эскизы, рисунки, кто что мог и хотел. Получалась такая коллективная выставка, каждому отводилось своё место. Помню, что на мой курс приняли очень талантливых ребят, все они были любознательные, открытые и горели желанием узнать мир.

Всё на факультете было интересно! Педагоги, учителя живописи, истории искусства и даже декан, армейский «левша» А.В. Соллогуб, который своим голосом, нарукавниками и фартуком наводил страх на всех нас, казался неотъемлемым «пятым элементом». Как такой Сологуб мог быть в одной упряжке с тонким и чутким обожателем красоты, каким был Акимов, — для меня до сих пор необъяснимо.

Николай Павлович редко, но приходил на факультет. Он собирал нас в большом классе, мы рассаживались кто куда, и он в центре. Начиналась беседа, вопросы-ответы, и, конечно, это перерастало в его рассказы о людях, театре, живописи. Как он преображался!

В шестьдесят шестом он говорил с нами только один раз, на следующий год я взяла академический «антракт», а в шестьдесят восьмом Акимова не стало.

Недавно я узнала, что в Бахрушинском музее в две тысячи шестнадцатом году прошла выставка, посвящённая Николаю Павловичу, приуроченная к столетию со дня его рождения. Её устройством занималась ученица Акимова и моя подруга Марина Азизян. Жаль, что я эту выставку не видела, не окунулась в такие далёкие и близкие шестидесятые.

Тот, кто хотел, на третий этаж Эрмитажа добирался. Здесь дышалось свободно, а со стен на зашоренного советского обывателя смотрели пейзажи Писсарро и Мане, натюрморты Брака и Сезанна, яркие персонажи Гогена, интерьеры Матисса, балерины Дега в ярких голубых и розовых пачках, очаровательные француженки Ренуара. Многие из нас приходили посидеть перед «Кустом» Ван Гога, с удивлением прислушиваясь к яростным спорам случайных посетителей этого этажа. Из споров этих выходило, что выставленная буржуазная «мазня» — вроде как плевок в лицо народу и призыв к свержению известно чего.

Но не все были такого мнения, хрущевская «оттепель» разморозила души, и внимательных посетителей становилось в этих залах все больше. Одним из них был молодой художник Родион Гудзенко.