Ольга Елисеева - Переворот

Эта мысль одна портила Шванвичу жизнь до тех пор, пока он не услышал место своего нового назначения. Город Симбирск Оренбургской губернии, на границе ледяного хаоса и безлюдных степей. Да есть ли на земле крепость неприютнее? Швед чуть не взвыл. Ему обещали Глухов — резиденцию гетмана Малороссии, почти столичный город, тёплый, щедрый, богатый на черешню с два кулака и грудастых чернобровых девок. Ему обещали интендантскую должность — сытную и непыльную. Ему обещали...

Да что же это?

У Шванвича хватило ума не раскричаться прямо у стола дежурного офицера. Он брезгливо, двумя пальцами, принял из его рук приказ о своём назначении и, едва не пошатываясь от гнева, побрёл к двери. Створку Мартыныч вышиб ногой, а на улице дал волю душившей его злобе.

Обманули! Ограбили! Подставили! Замарали в крови и отказываются платить! Он им! Он их! Они у него! Да он знает такое, что все эти господа живо покатятся со своих высоких кресел прямиком в Сибирь. Если не на плаху.

Вздумали его загнать под Оренбург! Он их сам на край земли загонит. До Березова пешком бежать будут, кандалами греметь. Дальше ползком пробираться... Шванвич осёкся. Мысль о чрезмерности собственных знаний отозвалась холодом в груди. А что как лучшее для него — не высовываться?

Гетман не солгал — дело об ограблении императорских покоев не имело хода. Шведа ни в чём не обвиняли, он получил набитый империалами кошелёк. Сколько их? Мартыныч высыпал серебро на ладонь. Тридцать. Разумовский умел шутить. Тридцать серебряников. Ну да Шванвич не пойдёт вешаться, как Иуда. Он аккуратно спрятал деньги в кошель и сунул его в карман.

Последний гнусный намёк вывел Александра Мартыновича из себя. Человек импульсивный и грубый, Шванвич всегда был склонен к шумным выяснениям отношений. Раздражение подавило в нём страх, и он отправился в Петербург требовать у Разумовского своё.

Гетман принял его в курительной. Двое мальчиков-гайдуков набивали ему трубки табаками различных марок и подносили уже дымящимися. Были тут и голландские, и турецкие сорта, и новомодные бразильские — особенно острые и горькие.

В воздухе витал одуряющий сизый дым, в клубах которого фигура Кирилла Григорьевича расплывалась, теряя чёткость очертаний.

— Что вам надобно, голубчик? — ласково обратился гетман к просителю. — Не имею чести знать вашего имени, но, судя по форме, вы голштинец?

Шванвич опешил, но лишь на мгновение.

— Ах ты, собака! — заорал он с порога. — Имени ты моего не знаешь? А это ты видел? — Швед двумя здоровенными шагами пересёк комнату и подсунул гетману под нос бумажку со своим назначением. — Симбирск! У чёрта на куличах! Что я там забыл? Вы обещали мне Глухов!

— Так вы недовольны переводом из столицы? — также невозмутимо продолжал Разумовский. — Но поймите, друг мой, императрица не может держать в Петербурге бывших гвардейцев своего мужа. Скажите спасибо, что вас оставили на службе. Ведите себя благоразумно, — последние слова гетман произнёс с нажимом, — и молитесь, чтобы даже Господь позабыл о вас.

— Господь, может, обо мне и не помнит, — запальчиво бросил Шванвич. — Да я-то сам о себе не забываю. Быстро же вы скинули со счетов мои услуги, оказанные в Роп...

Гетман стремительно вскочил с дивана и, прежде чем гость договорил до конца, сунул ему одну из трубок прямо в рот.

— Вот, покурите пока, любезнейший. Табак успокаивает нервы.

От неожиданности Шванвич поперхнулся и закашлялся. Он сроду не брал трубку в зубы.

— О каких услугах идёт речь? — между тем продолжал Разумовский с прежним спокойствием. — Я вас впервые вижу. После переворота у меня полон дом просителей, и каждый, заметьте, каждый талдычит мне о каких-то несуществующих заслугах перед Отечеством или передо мной лично. Мало ли что вы себе внушили, сидя в крепости. Ведь вы все эти дни и ночи провели в крепости, не так ли?

Шванвич почувствовал, что его подловили. Имеющееся алиби не позволит ему ни при каких условиях припереть Разумовского к стене. В лучшем случае шведа почтут сумасшедшим, помешавшимся от страха и горя из-за потери императора. Какие сантименты! А ведь в Петерштадте были такие, кто действительно плакал о Петре всё это время.

— Вам лучше оставить свои опасные фантазии, — вкрадчиво сказал гетман. — И не такое может померещиться под арестом. Я понимаю, несколько суток ожидать расправы — сильное потрясение. С чего вы взяли, что я обещал вам Глухов? Зачем поминаете Ропшу? Убийство совершил Орлов, об этом все говорят. Он и его друзья теперь ищут, на кого бы свалить вину. Вам здесь не нужно задерживаться. Поезжайте спокойно в Симбирск, где, бог даст, найдёте свою семью. Они уже отбыли. — Разумовский выразительно посмотрел в лицо собеседнику, давая понять, что упомянул про семью недаром. — Мальчик у вас толков и умён. Жаль будет, если...

Кирилл Григорьевич не договорил. Да и надо ли было договаривать? Шванвич только разевал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег, да хлопал круглыми бесцветными глазами. Его обставили по всем позициям. Обманули. И самое страшное, что он никому ничего не мог сказать, не изобличив самого себя в убийстве. Нет уж, ему лучше помолчать. Но, чёрт возьми, как его крепко провели!

— У меня на родине есть такая поговорка, — хмыкнул Разумовский, — не садись с чёртом кашу есть, у него ложка длиннее.

Двое подошедших адъютантов подхватили незваного гостя под локти и вывели на улицу.

— Ступай, брат, — хлопнул один из них шведа по плечу, — пока их сиятельство добрый и не приказал задать тебе батогов.

Шванвич, пошатываясь, побрёл прочь. Лучшее, что он мог предпринять, это убраться поскорее из Петербурга. А что будет дальше, посмотрим. Швед имел мстительный характер и крепкую память.

Голштинцев выпустили не случайно. Могли бы ещё подержать пару недель, пока волнения, вызванные смертью императора, не улягутся. Теперь же в столицу, готовую заняться пожаром новых стычек, выплеснули полторы тысячи недовольных.

Подавленные, небритые, голодные голштинцы бродили по улицам, прося подаяние, чтоб вернуться на родину. Их жалкий вид вызывал сочувствие горожан и разговоры о бессердечии правительства. Почему было не взять доставку несчастных в Германию на казённый счёт?

— Сама немка, а своих не жалеет! — слышалось повсюду. — Где ей нас-то дураков жалеть?

— Стерва. Гулящая баба. Мужа уходила, да с его же убийцами и блудит.

— Сына-то, сына жалко. Бедный мальчик. При покойном отце да при такой матери кем он вырастет? Ведь она его от престола оттолкнула. По правде как должно быть? Сыну за отцом наследовать. При чём тут баба?

Такие разговоры сменили недавний восторг. Улицы гудели, и везде, где собиралось больше двух человек, беседа неизбежно сворачивала на одно и то же: эка нас одурачили!