Ольга Елисеева - Переворот

— Я потрясена вашей храбростью, дитя моё! Враг посрамлён и изгнан!

Леди де Бомон стояла в дверях и покатывалась от беззвучного смеха. Она и сама следила за незваным гостем, но, когда застала его в компании своей воспитанницы, бесстрашно ринувшейся на защиту тайника, предпочла понаблюдать сцену до конца.

— Лиза, вы меня пугаете, — сказала графиня. — У вас склонности лесного грабителя. «Жизнь или кошелёк!» — звучало бы в ваших устах вполне убедительно.

Девочка уронила руки.

— Я обидела вас, мадемуазель?

— Ничуть.

Де Бомон подошёл к тайнику и покрутил ручку, потом нажал. Внутри что-то щёлкнуло, и пластина отъехала в сторону.

— Взгляни, — жестом пригласил он девочку.

Ящик был пуст.

— Неужели ты думаешь, что я стану держать документы в тайнике, который так легко найти? Кажется, твои родные погорели именно на такой погрешности?

Лиза ничего об этом не знала.

— Всегда должен быть тайник-обманка, — пояснил шевалье. — Чтоб сбивать со следа таких любопытных господ, как наш гость. А теперь, душа моя, ступай спать и не разгуливай по дому босиком. Я думаю, мэтр Бомарше не перенесёт сегодняшнего конфуза и покинет нас по-английски. Не попрощавшись.

Утро седьмого июля выдалось холодным и пасмурным. Моросил дождь. Середина осени, никак не лето. Потёмкин поднял воротник и прошёл под чугунной аркой боковых ворот. В Невской лавре было немноголюдно. Монархи убирали с дорожек листву, справа у низкого жёлтого здания теснилась молчаливая толпа человек в тридцать. Дверь то и дело открывалась, пропуская внутрь по несколько посетителей. И почти тут же из другого выхода дом выплёвывал зашедших ранее.

Вид у всех был подавленный, в глазах застыло недоумение. «Как же так?» — читался на лицах немой вопрос. Люди мяли шапки в руках, отводили взгляды. Бабы тоненько постанывали — даже не голосили.

Гриц снял треуголку, перекрестился и шагнул под навес каменного крыльца. Народ всё больше был простой. Перед ним расступились, но он предпочёл встать в хвост скорбной очереди. Куда торопиться? Все там будем.

Пока стоял, переминаясь с ноги на ногу, поймал несколько неодобрительных взглядов на своём конногвардейском мундире. Передёрнул плечами. Откуда им знать, кто он и какое ко всему этому имеет отношение? Однако они точно чувствовали, отодвигались от него. Боялись? Скорее брезговали. В России народ нецеремонный: толкнут в бок, огреют, наступят на ногу. Чего в толпе не бывает? С ним сегодня подобного не случалось. Вожделенный отечественными европейцами «суверенитет тела» царил вокруг Грица, как вокруг чумного.

Дверь открылась.

— Проходим, не задерживаемся, — сиплым голосом предупредил офицер на входе. — Поклон перед гробом, дальше не останавливаемся. Руки целовать не дозволено.

Руки целовать? Была охота тыкаться губами в мертвечину! Однако зачем же он сюда пришёл? Это вопрос. Сам Потёмкин ответа на него не имел. Любопытство? Есть грех. Раскаяние? Вряд ли. Жалость? Скорее всего.

Да, он сожалел, что всё так получилось. Император, каким бы дураком ни был, не заслуживал смерти. Отречения, высылки за границу, лишения прав, возможно даже заточения... Но уж никак не петли на шею. Тысяча извинений — желудочных колик!

Ложь манифеста взбесила Потёмкина, словно можно было сказать правду. Государя удавили, как крысу в подвале, и вчерашние победители — кумиры толпы, спасители Отечества — вмиг стали цареубийцами, отверженными, зверьми... На них взирали с плохо скрываемым ужасом. Плоды революции оказались горькими на вкус.

Дверь за спиной хлопнула, отсекая очередную порцию прощающихся. В тесном помещении горело несколько свечей. Стены были убраны чёрным крепом. Люди один за другим просачивались в смежную комнату, кланялись у порога и, не останавливаясь, шли дальше.

Потёмкин вытянул шею и поверх голов различил гроб, стоявший посреди комнаты. Ему показалось, что помост чересчур низок, а все имевшиеся в помещении свечи не вставлены в светильники на стенах, а как нарочно собраны вокруг одра. Благодаря этому фигура покойного государя была залита ярким тёплым сиянием и становились заметны многие детали, которые правительство предпочло бы оставить в тени.

Как бы в насмешку Пётр Фёдорович был облачен в синий голштинский мундир, который так любил носить при жизни. Однако лик смерти строг, и государю сейчас больше бы подошёл русский военный кафтан зелёного цвета, со всеми орденами и голубой андреевской лентой через плечо. Такой чести свергнутый монарх не удостоился. Мысль о том, что покойного обидели, лишили даже намёка на достойные похороны, приходила в голову всякому, кто приближался к гробу.

Дальше следовали новые, ещё более шокирующие открытия. До пояса император был покрыт ветхой золотой парчой, кое-где истёртой и, кажется, уже не раз использовавшейся при царских погребениях. В этой излишней рачительности тоже сквозило неуважение, выставленное напоказ.

Но хуже всего оказалось лицо покойного. Набелённое и нарумяненное, оно походило на маску. Местами пудра осыпалась, как сырая штукатурка, наложенная неумелой рукой. Впрочем, в этой неумелости тоже чувствовалось что-то нарочитое. Сразу становилось ясно: красками старались скрыть следы побоев. Шея Петра Фёдоровича была высоко, чуть не до скул, обмотана белым платком и задрапирована пышным жабо, в самой середине которого сверкал крупный, кроваво-красный рубин. В этом неожиданном щегольстве крылся страшный намёк, который не остался не замеченным публикой.

Проходя мимо, люди охали и вздыхали, а, выскользнув на улицу, возмущались уже в голос. «Шлюха», «мужеубийца», «обманщица» — вот самые мягкие прозвища, которыми они награждали императрицу.

Выйдя из душного помещения на свет Божий, Потёмкин увидел и услышал достаточно, чтоб прояснить для себя картину происходящего.

Сегодня утром он дежурил при дворе. Пожалованный на следующий день после переворота чином камер-юнкера, Гриц получил почётное право неотступно находиться при государыне. Екатерина спешно ввела своих гвардейских сторонников в придворный штат и окружила себя ими, как стеной, предпочитая полагаться на проверенных людей. Потёмкин был не из последних. Спозаранку он уже наведался в полк, нашёл товарищей подавленными, как смог успокоил ропот и поспешил обратно во дворец.

Он сменил дежурного офицера в просторной передней, открывавшей анфиладу личных покоев государыни. Из смежной комнаты доносились голоса. Они звучали громче обычного, и Гриц насторожился. Екатерина говорила взволнованно, даже запальчиво. Ей возражал граф Панин. Он увещевал императрицу, как малое дитя.

Дверь неожиданно распахнулась. Из неё вышла Екатерина Ивановна Шаргородская, лицо старой камер-фрау было раздосадованным и угрюмым.