Владислав Бахревский - Гетман Войска Запорожского

— Не проси, гетман. Тебе погадаю и пани погадаю, если попросит. Обоим не буду гадать.

— Да почему же так? — вскричал Богдан, который успел привыкнуть к тому, что ему не перечили.

— На челе у пани знак.

Пани Елена невольно провела рукою по чистому своему, без единой морщинки, лбу.

— То невидимый знак, — сказала серьезно Маруша.

— Да какой же такой знак? — вскипел Хмельницкий.

— Не шуми, гетман. У меня ворожба приготовлена. Не ровен час, спугнешь всю удачу. Пошли.

Хмельницкий встал, посмотрел на Елену:

— Пойду. Не слушай ты ее.

— Не слушай! Не слушай! — обрадовалась ведунья. — Ничего не бойся! Живи, пока живется.

Они ушли. Елена осталась одна в хате.

Захотелось ей поглядеть в зеркало, а где у пасечника возьмешь сию драгоценность? Подошла к печи, глянула в ведро воды, стоявшее на лавке.

Не узнала себя.

Нет, не убавилось в ней красоты, но другая это была женщина, не Хелена — любимица домоседки пани Выговской. Пани Хелена уже маленькой девочкой знала, что она очень хороша собой и что ее ждет счастье. В девичьих мечтах высоко не заносилась. Не думала о дворцах, каретах, слугах. Она только знала, что муж у нее будет добрый любящий человек. Дом у нее будет светлый, уютный, а в доме множество детей.

Теперь же она знала другое: жизнь не удалась. Не будет у нее уютного дома и детей не будет.

«Маруша не хочет гадать, потому что мне суждено погибнуть, — подумала пани Елена. — Да разве может длиться долго весь этот ужас? Поляки соберут войско, разобьют гетмана, а ее — наложницу — повесят за ноги рядом с ним».

Она не боялась будущего. Лишь бы не теперь, не сразу.

Маруша завалила в котел кипящего меда целый муравейник, велела Богдану перемешать варево. Потом заставила кормить варевом пчел.

— Да будут пчелы работящи, как муравьи! — сказала Маруша. — Да будет твой народ многочисленным и трудолюбивым, как эти оба народа, муравьиный и пчелиный.

Маруша достала из кошеля, с которым не расставалась, щучьи зубы и приказала Богдану положить их возле пчелиной дуплянки.

— Да будут пчелыньки откусываться от чужих роев-грабителей и да перейдет сия кусучая сила на войско гетмана.

Пошептала, покружилась, дала Богдану и велела подложить пчелам перец да горицвет.

— Да будут казаки гетмана крепки и цветущи, как отныне крепки и цветущи пчелы.

Богдан достал кисет с талерами, положил в Марушин кошель. Взял ее за плечи, поглядел в черные глаза ее.

— Отчего не хочешь погадать жене? Да не виляй глазами-то!

— Недолог ее век! — сказала Маруша.

Хмельницкий не отпустил ведунью.

— А мой? Мой век долог?!

— Тебе жить и жить!

— Мне лишнего не надо, — сказал Хмельницкий, обмякая. — Хватило бы дело до ума довести.

Шестого июня, на праздник Мелентия Стратилата и с ним 1218 воинов, с женами и детьми, посеченных за Христа, Степанида, бедная невеста Пшунки, вознегодовала на благодетеля своего, священника немировской церкви отца Феодула. Отец Феодул был человек огромный и размашистый. За всякое дело брался охотно и если тотчас его не заканчивал, то и не возвращался уж к нему. Усидчив он был только в еде.

Однако, при всей своей размашистости, немировский поп знал счет каждому грошу и яйца из гнезд сам вынимал. Правда, не от жадности. Любил в руке своей ощутить хоть и малую, но прибыль в хозяйстве.

— Эко ведь! — удивлялся он всякий раз. — Было как до сотворения, то есть ничего и не было, а теперь вот — яичко. Из яичка — курочка, а уж коли и впрямь выйдет курочка, то опять будет яичко — неиссякаемая манна для живота нашего, а также перо для теплого и сладкого сыпу.

Оставленная пани Деревинской в придорожной корчме, Степанида, все еще равнодушная к жизни, выбрала для себя дорогу, которая была посуше, да и пришла в Немиров. Ни жилья, ни знакомых людей, ни денег. Пристроилась было на паперти — немировские нищие, не желая упустить и толики из подаяния, защипали ее, как гусаки. И, как знать, может, кинулась бы Степанида с замковой стены в ров с водою, но поп Феодул приметил новенькую, расспросил о ее жизни и взял в свой дом на черную работу и чтоб, сверх того, мыла полы в церкви.

Искусство свое великое — голос совершенной и полной красоты — Степанида утаила от здешних людей. Не петь — было для нее казнью, и она казнила себя за любовь свою. Пшунка ей снился. Снился красивым, удалым, и любились они, и смеялись они, потому что все происшедшее в их жизни оказывалось страшным сном. Пробудившись, Степанида лежала в холодном оцепенении. Ночь кругом была черна, спать ей приходилось за печью. И, лежа в черной теснине, между стеной и печью, она ясно чувствовала, что это пропасть. Покорно, с открытыми глазами ждала удара и смерти, но упасть ей с лавки было некуда, и она, стряхнув с себя наваждение, как собака отрясает шерсть от воды, вставала и шла к делам: ворочать навоз, мыть полы — пропитание зарабатывать.

Отец Феодул чуял в работнице своей тайну, к которой она никого, даже Господа Бога, не подпускала. На исповеди и хитроумно, и попросту уговаривал он Степаниду к полному покаянию, в ответ — немота.

Католический епископ явился в Немиров на шестерке лошадей, отцу Феодулу задачу задал: сколько съедают те шесть лошадей овса за день, за месяц и за весь год. А ведь прибыли от тех лошадей — никакой! Одного бискупа возят.

Считал отец Феодул чужие богатства не от зависти, а от печали: мечтал о разумной жизни. Верил: как только все образумятся, так и сатане конец. Потому что и еды на всех тогда хватит, и одежды, и места под крышей. Оттого и поколачивал иной раз своих овец духовных, наводя на ум.

Степанида, пережив тюрьму и казнь, никого и ни за что не судила, но, видно, усохшая в ней жила жизни снова набухала горячей кровью. Вот и вознегодовала на отца Феодула.

Пришла к нему женщина, покаялась. Три года тому назад татары увезли ее в Крым и продали в Турцию. В Турции она приняла мусульманство, и один тимариот, а тимариоты то же самое, что у поляков шляхтичи, влюбился в нее и взял в жены. Жила она в Турции хорошо, но тимариот пошел на войну и не вернулся. Женщину отдали брату тимариота, гнусному старику, и тогда она бежала в Молдавию, а оттуда вернулась на родину.

В наказание за то, что мусульманилась, поп Феодул повелел той женщине купить для церкви дюжину двухфунтовых свечей, лежать крестом на литургии до самого Рождества Христова, а для телесного наказания ходить к нему на поповский двор — колоть дрова.

«Откуда же бедной женщине взять столько денег на свечи? — думала Степанида, негодуя на попа Феодула. — А на каменном полу мыслимо ли женщине пластом полгода лежать? Застудит все свое женское».

Принесла бедной свой теплый платок, чтоб под поясницу положила. «Мусульманка» приняла помощь.