Владислав Бахревский - Гетман Войска Запорожского

«Господи, уж не конец ли света приходит?» — подумала пани Мыльская, прикрывая глаза веками.

Тотчас поплыло в мозгу алое, синее, золотое — цветы полевые.

— Что же люди-то думают над своей головой?! — сказала вслух, передернув плечами от внезапного ледяного озноба.

— Ты про что? — спросил Павел.

— А вот про то, — она показала на траву. — Сколько мы земли проехали, а нигде ничего не посеяно, не посажено.

— Чем хуже, тем лучше! — Павел щелкнул вожжами. — Сами себе бунтари погибель устроят. Перемрут от голода, как мухи.

— Дурень ты, право! — в сердцах сказала пани Мыльская. — Бунтари те же работники. Перемрут они, и нам с тобой помирать. Тоже ведь ничего не посеяли… А трава рада стараться, вмиг поглотила поля.

— Она только и ждет, чтоб человек спотыкнулся. Хата не успела сгореть, а крапива — уж вот она — растет, аж скрипит!

— Безобразие человеческое скрывает. Останови-ка! — сказала пани Мыльская сыну. — Тише!

Все затаились, вслушиваясь в тишину степи. Но тишины не было. Гудели шмели и пчелы, звенели осы, сверкал голосок неведомой птицы. Что-то стрекотало, что-то скреблось, царапалось, посвистывало.

— Ничего не слышу, — тревожно завертел головой Павел.

— Ты не погоню слушай. Слушай, как земля живет.

— Фу-ты! — перевел дух Павел. — Испугала.

Свернул лошадей с дороги.

— Придется в село заезжать. Последнюю краюху хлеба съели вчера днем, — сказал Павел, ожидая, что ответит мать.

Пани Мыльская пошла по траве, трогая пальцами головки цветов. Сын, глядя матери вослед, распрягал лошадей. Ехали всю ночь, пора было и на покой.

Степь привела пани Мыльскую к обрыву. Внизу, как в чаше, которая была до краев налита голубым воздухом, словно серебряное колечко, сверкало белизною хат украинское село.

Пани Мыльская приметила тропинку и пошла по ней вниз. И как только верховой ветерок оставил ее волосы в покое, она услышала:

Пани Мыльская затаилась, высматривая песню. Увидала.

Слева от тропинки — распадок. В распадке ровная белая площадка: из криницы песку нанесло.

Поставили девушки посредине той площадки вишневое деревцо — видно, не родило, вот его и срубили. Украсили вишенку венками, а сами вокруг хороводы водят и поют купальские песни.

пела девушка, а подруги подхватывали:

Пани Мыльская, стараясь не нашуметь, повернула и пошла к своим. Разбудила Павла.

— Поехали в село. У них, видно, не бунтуются. Парубки с дивчинами Купалу справляют.

Они попросились в крайнюю хату.

К ним вышли пожилая женщина и две молодухи: одна, видимо, дочь, другая — сноха. Молодухи сдвинули три жердины, давая лошадям въехать во двор. Двор был чисто выметен, полит водой от пыли.

— Беглецы, — сказала женщина твердо. — Господи, не приспел бы наш черед по свету мыкаться.

Сноха что-то пошептала свекрови на ухо.

— Ну и нехай жиды! — сказала хозяйка строго. — Проходите в горницу А ты, Анфиска, чем на ухо шептать, поди собери на стол.

Обедать хозяйка села вместе с беженцами, спросила:

— Далеко ли путь держите?

Пани Мыльская черпнула ложкой из чугуна, отведала. Еда была простая, но вкусная.

— Сами теперь не знаем, куда едем, — сказала она, набирая новую ложку, поняла вдруг, как стосковалась по домашней еде. — От войны бежим, а война уже и позади, и впереди… Помыкаемся, наверное, помыкаемся, да и поедем на свое пепелище. Хоть помереть-то дома.

— Да-а, — сказала хозяйка и вскинула глаза на дочку: — Анфиска где?

— Хвостом вильнула — да и была такова.

— Дождется она у меня! — в сердцах сказала хозяйка. — Вы днем-то поостерегитесь ехать. В нашем селе то же самое, что и всюду.

Поели. Пани Мыльская достала серебряную монету, подала хозяйке.

— За хлеб-соль вашу.

Хозяйка взяла монету, повертела в руках.

— Больно дорого похлебку мою ценишь. Ну да ладно, возьму твой дар. Скоро дочку замуж выдавать. Только и на свадьбах ныне невесело. Сегодня повенчались, а завтра его, глядишь, уже и везут — голова в ногах.

Дочь вздохнула, вышла из хаты, принесла два старых снопа.

— Ложитесь, поспите… Ныне и погулять людям опасно.

— Пойду лошадей напою, — сказал Павел, ему хотелось оглядеться.

— Дочка лошадей твоих напоит, — сказала хозяйка.

Делать было нечего. Павел взобрался на печь. Достал на всякий случай оба пистолета.

Хозяйка медлила уходить.

— Я сказать-то вам что хочу. Вы к Вишневецкому не езжайте. Вишневецкого казаки все равно поймают и в клочья разорвут. Столько от него беды! Послушаешь — сердце заходится. В котлах варил детишек, руки сечет, глаза колет, на колы сажает. Пустеет от него земля.

— Далеко ли он, Вишневецкий? — спросил Павел.

— Верстах в десяти от нас днями прошел.

У Павла сердце так и екнуло. Десять верст всего!

— А давно? — спросил Павел равнодушным голосом.

— Да позавчера. В Погребищах теперь кровавую купель людям устроил. Никакому басурману в злобе за ним не угнаться. А ведь терпит его Господь Бог. И Богоматерь заступница наша, — терпит. Видно, с дьяволом у него договор. Право слово.

И только хозяйка положила руку на дверь, чтобы выйти из хаты и дать людям покою, как дверь распахнулась, и, толкнув хозяйку плечом, ввалился в горницу казак, а за ним еще пятеро.

— Хе! Сколько тут панского мяса, а у меня собаки не кормлены! А ну-ка, брысь все во двор!

Хозяйка взяла вдруг левою рукой казака за ухо, ухо перекрутила, да и потянула героя к образам, а возле образов осенила себя правою рукой крестом и поклялась громким голосом:

— Да наполнятся темною водою глаза того, кто в доме моем позарится на чужую жизнь. Господи праведный! Богоматерь — надежа наша! Да пусть молитва моя станет волей твоей!

Отпустила ухо, сняла икону да и перекрестила сначала казака той иконой, а потом и дружков его.

Попятились казаки да и затворили за собой дверь.

— Отдыхайте, — сказала хозяйка беженцам. — Пойду Анфису крапивой настегаю. Она привела моего крестника. Душегубство — болезнь заразная.

— Душегубство — болезнь заразная, — сказала пани Мыльская сыну.

Они пристали наконец к огромному табору. Голова этой чудовищной змеи металась от города к городу, от села к селу с единственной целью — ужалить. Табор-тело катил за головой в полной безысходности. Сам по себе он существовать не мог, а идти ему приходилось по отравленной болью земле. Горьким было небо, черное от пожарищ, приторно сладкой земля от неистребимого трупного запаха.