Роберт Лоу - Лев пробуждается

И все же самым тяжким бременем у него на сердце лежало иное: судьба ордена, который — да возбранит сие Христос — де Джей может поставить на службу Длинноногому. День, когда Бедные Рыцари выступят против собратьев-христиан, будет днем их погибели — эта мысль заставила его тряхнуть убеленной сединами головой.

— Брань и в лучшем-то случае дело худое, — рек он, ни к кому в частности не обращаясь, — но усобица меж народом одной державы куда хуже.

Брюс, взиравший долгим взглядом на лиловую рубаху, встрепенулся и кивнул Киркпатрику. Сумрачно вздохнув, тот отдал ее. «Подобающее одеяние, чтоб трясти гузкой, — свирепо подумал Хэл. — Я связал себя путами с человеком, думающим чреслами».

В день, когда Бьюкен и Брюс пришли в Дуглас, припомнил он, было празднество Святой Димфны.

Святой покровительницы безумцев.

Замок Дуглас, позже в тот же день

Канун праздника Святого Брендана Путешественника, май 1297 года

Они ждали государыню, рыцарей, слуг, борзых, охотников и всех прочих, бестолково толпясь и обходя стороной уже разгорячившихся коней. Собаки скакали и вертелись, натягивая поводки, так что выжлятникам приходилось, ругаясь, распутывать сворки, дабы посадить их в деревянные клетки на подводах.

Пряженик с двумя громадными дирхаундами, высившимися по обе стороны от него, как статуи, обернулся, чтобы свысока ухмыльнуться Псаренку. Берне — доезжачий — вверил псов чужака под опеку Пряженика, потому что Псаренок — меньше чем ничто, и теперь Пряженик считал себя выше всей суеты и замешательства, сжимая в каждом кулаке по поводку больших гончих, благодаря ему недвижных, как камень. Псаренок знал, что Пряженик-то тут вовсе ни при чем, все дело в толкущемся поблизости великане Лисовине Уотти.

Хэл хмурился, потому что дирхаунды могут ввязаться в бешеную драку, когда им вздумается, а если запахнет кровью, их не удержать и четверым мужчинам, не говоря уж о высоком насупленном отроке с зачатками мускулов и круглым личиком в обрамлении соломенных волос. Светлые ресницы и брови и курносый нос придавали ему сходство с недовольным поросенком; на дирхаундов его чары не действуют, и Хэл понимал, что доезжачий устроил это намеренно, ради издевки или помавания своей властью.

А вот паренек, сноровистый с борзыми, — Хэл поискал его взглядом, и дыхание у него перехватило при виде его недвижности, ярости, сцепившей уголки его губ, лиловых теней под глубоко посаженными глазами и всклокоченных темных волос. Темнее, чем Джонни, подумал он… как думал вчера ночью, цветом волос и кожи напоминает Джейми и вполне может быть одним из побочных сыновей Смелого, отданным в попечение французского псаря Дугласа. Хэл перевел взгляд, вперив его в берне Филиппа, стоящего на окраине круговерти и раздающего распоряжения своим подначальным, коротко рявкая по-французски.

Тяжесть этого взгляда заставила доезжачего поднять голову, и, наткнувшись на сероглазый взор лотийца, он побледнел, покраснел и отвел глаза, чувствуя гнев и… да, страх. Он знал, что Псаренка этому Сьентклеру отдала государыня, не потрудившись даже обмолвиться «с вашего позволения, берне», и это его уязвило.

Когда ему сказали — ему сказали, о, Раны Господни! — что Псаренок будет приглядывать за дирхаундами, он строптиво решил отдать их Пряженику. Понимал, что это не более как задранная задняя лапа, помечающая собственную территорию, — на нем лежит ответственность за всех собак в Дугласе, хоть господских, хоть нет, — и ему не по нраву получать указания от какого-то ничтожного господинчика из Сьентклеров, считающего себя чересчур утонченным, чтобы равняться с простым людом.

Но еще менее ему пришлось по нраву ощущение этого пронзительного взора, так что он принялся хлопотать со сворами и приказаниями, все время чувствуя вперенные в него серые глаза, как зуд, который и почесать-то нельзя.

Искусно оседлав Брадакуса, Бьюкен изобразил фальшивую улыбку. Идею поохотиться высказал Брюс вчера вечером за столом, и Бьюкен всю ночь ворочался, обсасывая ее так и эдак в попытке понять, какую в том Брюс видит выгоду. Не считая комплота убить его из засады, так ничего и не измыслил, но поскольку занять себя больше нечем, потраченное время не в счет. Горечь подкатила под горло вкупе со съеденной на ужин кабанятиной с горчицей, тошнотворными газами, на вкус не менее погаными, чем его женитьба на этой сучке Макдафф.

Брак представлялся выгодным и ему, и Макдаффу Файфскому. Однако же собственный родственник Изабеллы, олицетворение алчности и порочности, предал ее отца смерти, что не очень-то прельщало стать членом этой семейки. Даже при подношении свадебных даров Рыжий Джон Комин Баденохский склонил голову к плечу, искривив губы в усмешке.

— Чаю, земли того стоят, кузен, — беспощадно заявил он Бьюкену, — ибо будешь почивать с волчицей, коей сказанные принадлежат.

Бьюкен задрожал от когтящего душу воспоминания о брачной ночи, когда он вломился в Изабеллу Макдафф. Он делал это с той поры всякий раз, когда она возвращалась из своих блужданий, и теперь это стало частью обычая, как и замо́к, ключ и отказы исполнить свой супружеский долг, вполне приставшие титулу графини Бьюкенской. Это, да еще рождение наследника, в каковом она покуда не преуспела; Бьюкен до сих пор толком не знал, прибегает ли она к ухищрениям, чтобы избежать этого, или попросту бесплодна.

А теперь она здесь, приехала в Дуглас якобы с невинным визитом, взяв для этого коня из одной конюшни с Брадакусом — Балиуса. О, Раны Христовы, и без того скверно, что она без женского пригляда, — хоть и твердит, что за ней ходят женщины Дугласа, но ведь даже без слуги, да верхом на превосходном андалузском боевом коне, в краю, где разбойники кишмя кишат… Она могла отправиться на тот свет, а от коня могла остаться лишь груда обглоданных костей… Бьюкен даже не знал, что сильнее — желание первого или страх второго, но вот она здесь, уютно устроилась в башне и отказывает ему в законных правах, а он тем временем чахнет в своем полосатом шатре в наружном дворе, и обостренное чувство собственного достоинства не позволяет ему затеять скандал.

Это сильно сократило расстояние, отделяющее ее от женского монастыря, о котором он подумывал. А заодно заронило подозрение, не может ли она с Брюсом… Он отогнал эту мысль. Навряд ли она осмелится, но пусть все же Мализ разведает.

А теперь он сидел как на иголках, дожидаясь ее появления, чтобы можно было начать эту треклятую охоту, хотя, если дела пойдут гладко, как запланировано, гордиев узел Брюсов будет разрублен. Предпочтительно, подумал он угрюмо, прежде чем блеснет секретный клинок Брюса.