Владимир Красильщиков - В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

Их всех объединяет, пожалуй, даже роднит одно: высший идеал для каждой — служение народу, а образец женщины — Софья Перовская, мятежная дочь петербургского губернатора, ставшая революционеркой, казненная по приговору Особого присутствия сената третьего апреля тысяча восемьсот восемьдесят первого года вместе с Желябовым, Михайловым, Кибальчичем и Рысаковым за убийство Александра Второго.

Злые языки окрестили бестужевок «синими чулками», но напрасно. Честное слово, напрасно! Ни одна из них не лишена женского обаяния, девичьей трогательности, и ничто человеческое им не чуждо.

А Зина, по мнению Глеба, так та просто красавица. Красавица! Это про нее Некрасов написал: «румяна, стройна, величава...» Да, ни дать ни взять — некрасовская героиня, только в скромном, очень хорошо сшитом городском платье. Она чем-то напоминает Глебу маму — молодую, конечно. Пышновата, с дивной тяжелой косой, придающей голове горделивость, с острым и добрым взглядом, с небольшим, чуть надменным носом.

Вот она идет по набережной Невы. Пальто, подбитое лисьим мехом, упруго обтягивает крутые бедра. Глеб старается не смотреть на нее, но все время только и смотрит. Они возвращаются от рабочих Александровского завода, с которыми хотят подружиться.

Глеб останавливается возле Зины у парапета и вместо с ней задумчиво смотрит на неторопливые грузные волны, на холодные отблески вечерней зари в державном течении.

— Как мы терзали их «сюртуком» и «холстом» из первой главы «Капитала»!.. — говорит он.

— И меня совесть мучает, — подхватывает Зина. — Слишком многого мы хотим. И сразу. А они не могут все это воспринимать так, как студенты. Нужен иной, гибкий подход.

— Толковал, толковал, — доверительно жалуется Глеб. — А они, по глазам вижу, не то что глухи, но не задевает это их, не доходит, все мимо...

Оба молчат несколько мгновений, глядя в глаза друг другу.

— Глебася! Родной! — Зина прижимается к нему. — Мы будем счастливы? Будем?..

— Тысячу раз! Обязательно, непременно! Вот увидишь. Все мечты наши сбудутся. Все, все, чего ждем, будет. Верь мне. Верь! Ты веришь?

— Знаешь... — произносит Зина, как будто рассеянно советуясь с собой, не слушая его. — Няня рассказывала про «деревянную железку», которую ищет удалой добрый молодец Иванушка-дурачок... Иногда мне кажется... Что, если мы?..

— Не надо. Ну к чему эти сомнения? Не надо, Зинуля. Ты вспомни, как смотрел на нас подрядчик. С какой ненавистью!.. Разве злоба врагов не порука тому, что мы на верном пути? Вот только бы уменья, уменья набраться... Ну? Чего нахмурилась? Ну! Улыбнись. Улыбнись, пожалуйста, я тебя прошу. Что такое?.. У тебя слезы. От ветра.

— Нет.

— Дай-ка вытру. Ну? Ну! Что ты?

— Олю жалко.

— Олю? Ульянову? Да-а...

— Эх, Глебася!.. Ты не знаешь, какой это был крупный, настоящий человек. Скромная, незаметная, на первый взгляд, а какая умница, одаренная от природы, с какой-то тихой сосредоточенной силой воли, с потрясающим упорством в достижении намеченного. Надо же! Немытое яблоко! Пошлейший брюшной тиф!.. Сколько бы она смогла, сколько бы сделала!.. В прошлом году приезжал ее брат Володя. Он экстерном сдавал государственный экзамен. Я видела его мельком у нее. Но Оля так высоко его ценила, так много рассказывала о нем! И должно быть, по его советам работала. Она говорила, будто он очень быстро сходится с людьми — умеет сразу найти путь к сердцу. К нам бы его, открыл бы свой секрет.

И вот ноябрь следующего, девяносто третьего, года.

Хмурый вечер.

Неизбывный питерский дождь упрямо сеется, шелестит за единственным окном. Тесная, вытянутая комната на Васильевском острове, где живут Зина и Соня. Обстановка ее кажется Глебу суровой, чуть ли не аскетической: зеленый диван и две кровати. На диване за столом сидит молодой человек. Керосиновая лампа под жестяным абажуром освещает его большой крутой лоб, худощавое лицо с небольшой бородой. Перед ним тетрадь — реферат Германа Красина «О рынках», — и он читает свои замечания на полях.

Глеб устроился напротив — на кровати, напряжен, как стрела, все замечания принимает на свой счет.

Рядом — Зина. Дальше, справа, — обманчиво спокойный Василий Старков, смоляная казацкая бородища Петра Запорожца и предлинная тень от нее на стене, белокурый Анатолий Ванеев, ни секунды не сидящий на месте Миша Сильвин — то и дело переходящий от одного товарища к другому, шепотом выражающий свое мнение.

А у печки, привалясь к ней и заложив руки за спину, стоит Герман Красин, признанный лидер этого марксистского кружка: невозмутимо греется, показывая всем, как мало задевает его то, что говорит приезжий.

В стороне на столике ворчит самовар. Стаканы, сахар, наколотый помельче, ситный и ржаной без ограничения, бери сколько хочешь — хозяйничает Соня.

Когда приезжий умолкает, Глеб вскакивает с места и выпаливает одним духом:

— «Друзья народа» говорят, что капитализм у нас развиваться не может, потому что крестьяне бедны и беднеют все больше...

— Для развития капитализма нет будто бы и внешних рынков, — подхватывает Зина. — Это главные козыри против нас, против марксизма в русских условиях.

— Наш товарищ, — Старков кивает на Германа, — взялся опровергнуть все это, а вы доказываете, что, по существу, он повторяет доводы народников. Как же так?

— Ка-ак? — басит, поддерживая его, Запорожец.

Красин решительно отталкивается от печки. Он поясняет, что хотел сказать, — поясняет глуховатым спокойным голосом, как само собой разумеющееся, вполне очевидное для всех, кому чужда предвзятость.

Глеб курит одну папиросу за другой — горячится. Вместе с ним Зина, Ванеев и Старков наседают на приезжего.

Тот слушает очень внимательно, не перебивая. Отодвинув стакан, ставит локоть на стол, подпирает кулаком крутую скулу, с интересом переводит острые, смеющиеся, пытливые глаза с одного оппонента на другого.

Но наконец:

— Позвольте не согласиться... Так вот... — начинает он не торопясь, покусав маленький толстый карандаш. — «Обеднение массы» — непременный аргумент народнических рассуждений о рынках. Герман Борисович в своем реферате говорит, что оно не мешает развитию капитализма, что капитализм развивается как-то помимо него...

— Независимо от него, — поправляет Красин.

— Наоборот! Как раз наоборот! — приезжий повышает тон, но, тут же овладев собой, терпеливо поясняет: — Именно «обеднение» выражает само это развитие. Усиливает его. Потому что суть вовсе не в «обеднении» вообще, а в разложении крестьянства на буржуазию и пролетариат...

Глеб только сейчас как следует разглядел его, приезжего. Это о нем они говорили с Зиной на набережной. Это о его казненном брате Глеб рассказывал когда-то волжским рыбакам. Нет, не внешность заставляет остановить взгляд, насторожиться, присмотреться пристальнее. Кржижановский уловил, ощутил особенный волевой заряд этого человека, его интеллектуальную мощь. Она проявляется во всем: и в том, как приезжий, иронизируя, повышает свой звонкий баритон до несвойственных ему, должно быть, патетических интонаций — берет в кавычки ходячую мудрость народников, как, склонив голову и сердито сощурившись, нападает на политическую пошлость, как, приподнявшись, выбрасывает руки, точно истину тебе вышвыривает — прямо на стол: